Стертый мальчик - [29]

Краем глаза я вижу, как Дэвид елозит в кресле. Свет от телевизора делит комнату на темную и светлую стороны.

«Так что я говорю, зрители?» – повторяет мужчина с оранжевым загаром.

– Положить, – заорал Дэвид с ним в унисон, – И ЗАБЫТЬ!

Все, кто ночью смотрел телевизор в тот год, знали эту коронную фразу. Зрители в студии повторяли ее каждый раз, когда ведущий клал очередную порцию цыплят в электрогриль, требуя от публики, чтобы та кричала громче. «Это так просто, – говорил он. – Невероятно просто». Словно шаманская мантра, вопль этот пронесется по коридорам общежития. Обессиленные студенты будут повторять эту фразу всякий раз, как получат гору домашнего задания. Положить и забыть!

– Ты и правда думаешь, что твоя бабушка была обезьяной или типа того? – спросил Дэвид.

– Да, – ответил я, – если бы хотела, то была бы. Она была способна на все.

Я рассказал ему об игре, в которую мы с ней обычно играли. Я брал ее карманные часы на длинной цепочке и раскачивал их у нее перед лицом со словами: «Ты засыпаешь, тебе очень хочется спать». Ее веки с голубыми прожилками трепетали и плотно закрывались. Я внушал ей то, как она будет вести себя: «Ты будешь вести себя как привидение, пока я не щелкну пальцами три раза. Тебе покажется, что ты русалка и плывешь под водой, и, пока я не крикну: „Бабуля, проснись!“ – ты будешь делать все, что я тебе скажу». На протяжении всего дня часы лежали у меня в кармане, как талисман, а бабушка добросовестно исполняла роль. Однажды во время традиционной игры в бридж, которая проходила в нашем доме раз в месяц, она заползла в столовую на четвереньках и залаяла. Я щелкал пальцами снова и снова, смущенный ее поведением и испуганный преувеличенной реакцией пожилых дам, которая, как я понял позже, тоже была частью бабушкиного розыгрыша. У одной дамы выскользнули из рук карты – красные и черные лица зигзагом упали у ее каблуков, – и когда она попыталась поднять их дрожащей морщинистой рукой, то едва не рухнула на пол.

«Бабуля, проснись!»

Называйте это как хотите, гипноз или самовнушение, но у нас с бабушкой был талант: мы верили, что можем обмануть себя и перевоплотиться в кого угодно. Возможно, талант передался мне генетически.

– Значит, согласно этой эволюционной чепухе, – продолжал Дэвид, – чем дольше ты живешь на одном месте, тем больше ему доверяешь? – Он стукнул по подлокотнику моего кресла, и я почувствовал, как оно дрогнуло. – Тем легче доверяешь окружающим?

– Думаю, подсознательно – да.

Мужчина с оранжевым загаром повернулся к зрителям, сверкнув зубами. «Стоит мне закрыть электрогриль, и все станет проще простого, – произнес он. – Насколько просто, зрители?»

Дэвид выключил телевизор. Гостиная погрузилась во мрак. Я видел силуэт экрана на стене – он напоминал позу одного из жителей Помпеи, захваченных врасплох и погребенных под горячим пеплом Везувия.

Может быть, поэтому люди вставляют в рамки семейные фотографии? Мимолетная вспышка – и твои родные законсервированы в своей невинности, в своем счастье, не успев причинить друг другу вреда. Папа в такое не верил. Он проповедовал, что реальность, запечатленная фотографом, обманчива, что наши греховные тела преобразуются в совершенство лишь после разложения, после вознесения. Верил, что истинные тела мы обретем, только представ перед Господом: ни растяжек, ни грамма жира, ни греховных побуждений. Точно белая гладкая простыня, разделяющая эту жизнь и следующую. Tabula rasa[8] можно стать только раз (да и то если повезет) – пройдя сквозь сверкающие воды крещения, когда пастор поднимает твою голову на поверхность и ты делаешь новый вдох.

Я чувствовал себя в безопасности. Чувствовал себя невидимым в этой новой темноте.

– Положить, – закричал Дэвид, – И ЗАБЫТЬ!

«Помочь?» То, что я принял помощь от Дэвида, позже станет казаться мне зловещей ошибкой. Я еще не раз вспомню поступки, которые совершил в тот год. Как бы неразумно это ни казалось, но иногда я думал, что он не изнасиловал бы меня – не принудил бы опустить голову к ширинке его трусов и отсасывать ему до тех пор, пока я не начал давиться смесью собственной рвоты и его спермы (близость, которой мне так хотелось минутами ранее, обрушилась на меня с избытком), – если бы я сам отнес коробки.

– А в церковь ты ходишь? – спросил Дэвид.

С начала семестра прошло два месяца, а мы по-прежнему едва знали друг друга. После того ночного разговора об эволюции я решил сохранять дистанцию, хотя мы то и дело встречались в общежитии, а иногда даже бегали вместе.

Дэвид сидел на краешке стула в гостиной, его красные спортивные шорты провисали почти до земли. После утренних пробежек он часами сидел и смотрел ток-шоу, пока на его одежде постепенно высыхал пот, а дыхание успокаивалось. Дэвид глотнул воды из бутылки с эмблемой нашего колледжа и вытер рукой губы.

– Хожу, – ответил я, поднимая глаза от «Записок из подполья» Достоевского. – Иногда.

Это была ложь. За два месяца я ни разу не был на службе. Маме по телефону я тоже врал – сочинял сказки о том, как приветливы прихожане в местной баптистской церкви и какой вкусной едой они угощают после воскресной службы: макаронами с сыром и фасолью и цыплятами гриль. Дэвиду о своем вранье я никогда не рассказывал. Каждую ночь, разглядывая «созвездия» на фактурном потолке, я представлял, что Господь следит за мной и не знает, что делать с моими греховными мыслями, с моим желанием прокрасться вниз по лестнице, в комнату Дэвида, свернуться рядом с ним калачиком и погрузить свой затвердевший член в его задницу – перешагнуть черту, после которой назад пути нет.