Стертый мальчик - [30]

Я облизнул палец и перевернул страницу, устроившись поудобнее на стуле у окна. Как и человек из подполья Достоевского, я покидал свою комнату или общую гостиную только в случае крайней необходимости. На занятиях я старался не смотреть на однокурсников, уверенный, что даже короткий обмен взглядами предвещает нечто греховное. До моего похудения девушки едва замечали меня; зато теперь они шептались и посматривали искоса, когда я проходил мимо. Хоть я и понимал, что они, скорее всего, просто пытаются привлечь мое внимание, я не мог избавиться от мысли, что они прознали мою тайну и теперь неистово меня обсуждают. Когда меня бесили окружающие, я надевал толстовку «Радиохэд» с принтом их альбома Kid-A с мрачным черно-белым рисунком остроконечной Килиманджаро. И еще старался, чтобы мои глаза под темными полосками бровей никогда не расширялись от радости или удивления. Если не болтать лишнего и не привлекать к себе внимания, можно избежать рыскающего божественного ока Саурона.

Единственным безопасным местом вне общежития были занятия по литературе, где мы обсуждали вымышленные жизни и стечения обстоятельств, создающие вымышленные нравственные системы. С превосходством человека из подполья я видел иронию в том, что преподаватели, с пренебрежением смотревшие на студентов – поклонников видеоигр, – не замечали, что и сами живут в виртуальном мире, чужими жизнями.

Я и сам, еще не осознав этого, перепрыгнул из тела одного вымышленного героя в тело другого. Неспособный больше существовать в религиозной системе ценностей, я находил успокоение только в книгах. Чтобы убедить себя в том, что я не такой страшный грешник, я часто напоминал себе о Фоме Неверующем, который поверил в воскрешение Христа только после того, как увидел доказательства на теле Господа, и еще о Петре, трижды отрекшемся от Иисуса, но распространившем христианство по всей гедонистической Европе. «Я в любой момент могу все изменить», – убеждал я себя. Мне просто нужен толчок. И в то же время совершенно не представлял, что может вдохновить меня на перемены и в каком обличии это вдохновение придет ко мне.

– Заключим пари? – предложил Дэвид, разбрызгивая на майку воду из бутылки.

Вода расползлась по ткани, точно нагрудник. Сидя передо мной во всей своей красоте и юности, он казался неуязвимым.

– Если я тебя обгоню, то ты придешь в мою церковь. Я сегодня уже бегал, так что даю тебе фору.

– Разве спорить не грешно? – спросил я.

– Нет, если на кону стоит чья-то душа.

Даже если вы были знакомы с человеком – особенно если вы были знакомы, – изнасилование (и воспоминание о нем) превращается в слепящую вспышку. Во что-то намного большее, чем ты сам. Иногда пережитый опыт кажется нам Божественной карой, столь сильна наша потребность вытеснить из памяти произошедшее. Так было с дочерьми Лота в Содоме, прекрасными девственницами, предложенными вместо ангелов похотливым содомитам. «Вот у меня, – увещевает Лот, – две дочери, которые не познали мужа; лучше я выведу их к вам, делайте с ними что вам угодно». А затем, возможно, они вспоминали запах городского рынка ранним утром; теплое солнечное прикосновение, пока они переходили от одного прилавка к другому; холодные шарики скользившей между пальцами чечевицы, которую они промывали, помогая матери готовить ужин. Я, как и они, ясно помнил мельчайшие подробности того вечера: скрип деревянной койки Дэвида; звук хлопающих дверей в коридоре, когда первокурсники, один за другим, возвращались с пирушки. Но не мог вспомнить самого происшествия.

Я никогда не позволял себе обдумывать случившееся, а потому не мог увидеть, что же тогда произошло на самом деле. Долгое время я даже не признавал, что это было изнасилование. Как и многие жертвы, я был сбит с толку. Как я допустил нечто подобное? Как может один человек позволить другому сделать с собой такое? Дэвид был не намного сильнее меня. Почему же я оказался таким слабым, таким беспомощным? Я слышал, что насилуют обычно женщин, хотя в Библии рассказывалось и об изнасиловании мужчины мужчиной: жители Содома и Гоморры хотели познать ангелов-мужчин, и поэтому Господь покарал их. Помимо жгучего стыда, который я испытывал, меня мучило то, что я всей душой желал близости с мужчиной, но после случая с Дэвидом не мог не воспринимать гей-секс только как изнасилование. Может, именно об этом меня постоянно предупреждала церковь? И если я пережил такое наказание на земле, то что ждет меня в загробной жизни?

Все, что я мог вспомнить, – незначительные мелочи, сполохи. Если смотреть на яркий свет, то превратишься в соляной столб, как случилось с женой Лота. Еще один наглядный пример необходимости беспрекословного повиновения. И все же я подыскиваю слова. Я подхожу к самому краю неизведанного, выровняв носки белых кроссовок, и пытаюсь вспомнить хоть какие-то детали.

Свежий утренний ветерок на моем лице за день до изнасилования. Мы с Дэвидом мчимся вверх по склону. Прерывистый рев марширующего оркестра в ольшанике. Белые кроссовки, которые я туго зашнуровал, потому что очень хотел выиграть пари. Лес по обочинам дороги, вальсирующие мимо деревья – раз-два-три, раз-два-три, – провода над головой, виднеющиеся сквозь ветви. Вот он я – изо всех сил стараюсь обогнать его, но в результате сгибаюсь пополам, хватаюсь руками за колени и извергаю из себя нечто на усыпанную камешками траву.