Стертый мальчик - [31]

– Значит, в церковь, – говорит Дэвид, обгоняя меня. – Я выиграл.

– Тебе понравится, – сказал он.

Мы пришли туда в среду вечером, на следующий день после пробежки. Я сдержал свое слово.

Мы с Дэвидом сидели на складных стульях с мягкими сиденьями в старом здании бывшей почты и ждали начала пятидесятнической службы. Множество старых построек, как и эта, десятилетиями дремали без дела: кирпичная кладка осыпалась, деревянные карнизы отваливались из-за дождей и гниения. Чтобы приукрасить вид этого распада, на кирпичном фасаде церкви вывесили огромную растяжку: «МОЛОДЕЖНАЯ ГРУППА». Когда мы заходили внутрь, грузный мужчина с блестящими глазами сказал мне примерно то же самое – что он молодежный пастор.

– Мы хотим, чтобы вам здесь было хорошо, – сказал он, похлопав меня по спине. – У нас тут все не так строго, как вы думаете.

Я слышал, как отец проповедовал против церквей пятидесятников, против их «расслабленного» поведения. «Мы никогда не молотим руками по воздуху, как они, – говорил он. – Господь не хочет, чтобы мы ползали туда-сюда по проходу и вели себя как дураки».

В ранних проповедях отца мне не нравилось его стремление создать соломенное чучело, придумать себе врага и легкой рукой уничтожать его. Такими врагами оказались для него пятидесятники, которые постоянно несли тарабарщину[9], бились в конвульсиях на полу, плакали, взывая к Иисусу и размахивая руками. Для нас, баптистов, единственно верный путь к Господу лежал через буквальное прочтение Библии, через баптизм, изнурительный, миссионерский труд, через самоотверженность, через перепосвящение. Баптистам путь к Любви Господней давался труднее, чем пятидесятникам, хотя он был сложен для обеих конфессий. Единственное различие заключалось в том, что пятидесятники больше полагались на духовное зрелище, тогда как баптисты ценили праведные дела и скептически относились к личным откровениям, не подтвержденным и не сформулированным Библией.

Мы сели в центре собрания. Дэвид постучал кроссовками по бетонному полу: раз-два-три.

– Когда люди начнут громко кричать, – прошептал он, – не пугайся, хорошо?

– Хорошо, – ответил я.

Я обернулся взглянуть на улыбающиеся лица прихожан. Я узнал многих однокурсников, большинство из которых никогда не обращали на меня внимания, спрятавшись в своем укромном пятидесятническом пузыре. Теперь они приглашали меня внутрь своих улыбок, приглашали присоединиться к ним. Я направил взгляд вверх, к стальным балкам над их головами, проследил за отслаивающейся ржавчиной на потолке, которая вела к грязным серповидным окнам над кафедрой. Закат за ними начинал тускнеть, и вывеска со словом «ПОЧТА» замерцала бледными флуоресцентными лампами.

– В том, что ты пришел, нет ничего дурного, – сказал Дэвид.

– Я знаю, – ответил я.

– Не уверен, что знаешь.

Я достал псалтырь из-под сиденья и полистал его. Молитвы отличались от баптистских: новые, вдохновенные, не несущие на себе бремя столетий. В бесконечных припевах говорилось: «Любимый Иисус! О, Иисус!» И припевы эти повторялись столько, сколько хотели поющие, или пока Святой Дух находился в комнате.

– Вам это не понадобится, – сказал молодежный пастор, наклонившись ко мне из прохода. – У нас новый проектор.

Он прошел к сцене, на которой гитарист настраивал инструмент. Как по команде тот помахал мне свободной рукой. Все здесь старались, чтобы гости чувствовали себя комфортно. Мне вспомнился отец, который таким же образом встречал очередного посетителя в салоне и предлагал устроить ему экскурсию. Он подводил покупателя к автомойке и, указывая на меня, говорил: «Этот мальчик работает лучше всех. Какую бы машину вы ни купили, он вычистит ее так, что она будет сиять ярче, чем когда вышла с завода».

– Разве здесь не классно? – поинтересовался Дэвид.

Заиграла музыка – четыре простеньких аккорда молитвы, что-то об очищающей нас крови Иисусовой. Прихожане встали. Девушка справа от меня повернулась и улыбнулась мне.

– Милый Иисус, – пел Дэвид. – О, Иисус!

Он раскачивался взад-вперед на пятках, тер ладони и дул на них, как будто пытался разжечь огонь. Прихожане поднимали руки к потолку; их пальцы дрожали. Улыбающаяся девушка рядом со мной начала дергаться всем телом.

Я бормотал слова себе под нос, притворяясь, что пою. Мне никогда не нравилось петь хором даже в нашей церкви, но я всегда представлял, что, если запою громче, мой голос прозвучит идеально. Однажды я разомкну губы и изнутри изольется глубокий баритон, которого никто никогда не слышал. Я ждал вдохновения.

Эта жажда вдохновения перешла ко мне по наследству. Мне постоянно рассказывали о двоюродной бабушке Эллен по материнской линии и о ее сумасбродном поиске вдохновения. Родители говорили о ней скорее с благоговением, чем с беспокойством. Никто не знал, что привело эту красивую женщину к безумию, но всю свою жизнь она прожила одна в двухэтажном доме покойной матери и ждала, когда в этих осыпавшихся стенах проявится Божественное вдохновение. Как все мистики и набожные люди, тетя Эллен верила, что Господь предначертал ей особый путь, но, вместо того чтобы обратиться к небу с вопросами, она искала ответа в ограниченном мире вокруг себя. Она завесила все окна простынями, чтобы соседи не обнаружили тайну раньше нее. Вместо тапочек носила газеты десятилетней давности, а лицо покрывала ярко-оранжевым меркурохромом. Она перемещалась по дому в поисках чего-то, что не имело названия. Поселившись в какой-нибудь комнате, засоряла ее так, что там невозможно было находиться: на ковре валялись полные тарелки еды, заплесневелые лотки от фастфуда, открытые банки маринованной бамии – одним словом, все, что ей посылали встревоженные соседи. Видимо, она думала, что у нее есть с десяток комнат, которые она успеет еще загадить, или рассчитывала, что найдет ответ на тайну жизни раньше, чем доберется до последней спальни.