Стертый мальчик - [26]

«К этому опыту и воспоминаниям о нем более всего применим третий шаг. Я решила изменить свою жизнь, обратить ее к Иисусу Христу».

«Писание»: «Из Писания я взяла отрывки Евангелия от Иоанна, Послания к Галатам и Псалмов. Мы не можем доверять самим себе. Каждая капля нашего доверия должна быть обращена к Господу».

Еще трое, четверо, пятеро человек рассказали о себе, их слова слились в одну длинную цепочку покаяний. В комнате стало очень холодно. Я спустил рукава рубашки и застегнул их.

– Один из новых членов группы выступит сегодня впервые, – произнес Смид, направляясь ко мне.

Я чувствовал на себе взгляд Д. Я знал, что он хочет подбодрить меня, но от этого становилось только хуже. Трясущимися руками я вытащил из-под бедра свой нравственный перечень.

– Пожалуйста, начинайте, – попросил Смид. Его голос звучал мягко, вежливо, ободряюще.

Я встал и прошел в центр комнаты. Прокашлялся. Мне хотелось объяснить, что я дрожу не от страха, а от холода.

– Не спешите, – сказал Смид.

«Можно же сбежать», – вдруг подумал я. Можно открыть раздвижную дверь, выскочить на улицу и спрятаться в каком-нибудь парке.

Из кухни донесся лязг металла о металл. Я откашлялся и вступил в многоголосый хор.

Другие парни

Я стоял в дверях общежития, прижимая к груди картонную коробку. Белая лестничная клетка была покрыта паутиной и пылью и пахла не домом: ни белья с цветочным ароматом, ни вычищенной перекисью водорода кухни, ни большой семейной Библии с похрустывающим корешком и застарелым запахом, напоминающим о десятилетиях бережного обращения. Здесь же ощущался душок частичного разложения, апатии и – как я вскоре понял – запах других парней.

– Черт! – выругался я, когда коробка чуть не выскользнула у меня из рук.

Приятно было произнести вслух это проклятие, прорычать раскатистое р-р-р-р-р. Здесь, в мекке гуманитарных наук с легким пресвитерианским уклоном, не принимавшей себя слишком всерьез, можно было спокойно ругаться. Был четверг, и я мог пойти в часовню, если бы захотел; но если бы не пошел – тоже ничего страшного, – примкнул бы к большинству студентов, которые не обращали внимания на ненавязчивый звон колокола, разносившийся над кампусом. Я представил, как услышу его, возвращаясь с занятий, и улыбнусь тому, как обязательное посещение церкви отступает перед прославляемым здесь гуманистическим мировоззрением.

– Черт, – повторил я.

Я вторил себе, словно эхо. В смежном коридоре открылась дверь туалета, и оттуда высунулся черноволосый парень с разинутым ртом. Он окинул меня скучающим взглядом, а затем захлопнул дверь. Похоже, тут никого не интересовало, что я говорю или делаю.

Полчаса назад родители укатили вниз по холму, заросшему соснами. Теперь первокурсник, я стоял в белых кедах на краю тротуара и держал в руках последнюю коробку, полную рамок, в которые я отказался вставить семейные фотографии. На одной из них было написано: «СЕМЬЯ СТОИТ ТЫСЯЧИ СЛОВ». Блик солнечного света вспыхнул в заднем стекле машины, и родители исчезли из виду.

По дороге сюда отец громко присвистнул, увидев колокольню кампуса, замаячившую на вершине холма. Я сразу догадался, что означает этот свист: его всегда впечатляли здания, которые возносились на недосягаемую высоту и демонстрировали свое превосходство. Наша церковь недавно построила белую колокольню с узким окошком, которое на восходе и закате ловило свет солнца, прежде чем отпустить его обратно на небеса. Отец хотел построить такую же или даже больше после того, как его рукоположат в пасторы и он начнет служить в собственной церкви. За месяц до моего отъезда после долгих размышлений и разговоров с Господом он решил подчиниться воле Божьей и стать пастором и теперь постоянно твердил о церкви, которую собирался построить, и о духовно близких богобоязненных людях, которые однажды станут его паствой.

– Черт! – повторил я.

Рамки бились друг о друга и норовили рассыпаться. Несколько минут назад я поднял наверх огромные коробки, чтобы доказать отцу, что я не слабее его. Я поднимался по лестнице, гордый своим превосходством и совсем не вспотевший, и наблюдал, как пот мотыльком расползается по отцовской футболке. Мама управляла нашим восхождением и умоляла нас идти осторожно ради всего святого.

Когда отец уехал, мои пальцы ослабили хватку. Одна из рамок загремела вниз по лестнице – теперь стекло украшала тонкая зигзагообразная трещина.

– Помочь? – услышал вдруг я. Голос донесся откуда-то снизу, подскочив ко мне. Так я это запомнил: голос подскочил. Нет, скорее набросился на меня. Сбил с ног.

Я прижал коробку к правому бедру и сквозь черные металлические перила заметил руки, обнимавшие плотную груду белого мятого белья. Руки придвинулись ближе – две тонкие линии, поразительно похожие на мои.

За лето я похудел на пятьдесят фунтов[7]. До расставания с Хлоей это происходило постепенно, но потом так резко, что друзья перестали узнавать меня во время утренних пробежек по неровным городским улицам. Я отказывался поглощать больше пятисот калорий в сутки и наказывал себя, бегая минимум два часа каждый день. Это была епитимья, которую я наложил на себя из-за провала с Хлоей, но отчасти и вызов окружающим. Мое похудение превращалось в мазохизм, граничащий с анорексией, которая пугала родителей до такой степени, что они ежедневно спрашивали меня, что не так; хотя, возможно, они связывали мое поведение с решением вести более активный образ жизни, противоположный сидячему, геймерскому. Я едва уцелел, но был горд тем, чего добился: я выкопал из себя