Степные рубежи России - [27]
Это событие нашло отражение и в русской летописи, но описано оно было уже иначе: местные князья «имали мир… на том, что лиха не смыслити, ни силы не чинити никоторые над перьмскими людьми, а государю великому князю правити во всем»[161]. Очевидно, из Москвы все виделось совершенно по-другому, чем с берегов сибирской реки. Неотредактированный рассказ очевидца обнажает огромное противоречие между неприкрашенным рассказом о событии и его позднейшей интерпретацией, родившейся в московском «идеологическом отделе». В то время как местные правители считали, что они заключили мирный договор с недавно прибывшими чужеземцами, Москва полагала, что они принесли присягу на верность великому князю и проявили покорность Москве.
Подобным же образом и другим коренным народам навязывался статус подданных, примеров чему множество. Когда в 1673 году в Москву прибыли посланники хорошо известного и яростно независимого ойратского хана Галдана Бошокту – первое подобное посольство в Россию, – они, конечно, были удивлены, услышав от русских чиновников, что их хан входит в число подданных царя. Русские чиновники никогда не уставали делать выговор степным правителям, которые неправильно писали письма в Москву. Когда же их протесты не срабатывали, они переписывали письма. Таким образом, письма монгольского правителя Лубсана, в которых он обращался к царю как к менее значительному местному правителю, стали в русском переводе «челобитьем мугалского царевича». Когда Лубсан предложил мир и попросил военной помощи, русские чиновники похвалили его за то, «что он ищет государевой милости» и увещевали его, «шерть бы свою не нарушал»[162].
Василий Бакунин, компетентный переводчик и знающий русский чиновник, находившийся в первой половине XVIII века на южной границе, объяснил, что калмыцкие тайши думали о своих прежних присягах: «Калмыцкие владельцы прежних шертовальных записей за присягу, или в какой они силе писаны отнюдь не признавали, да и название их, то есть шерть, не токмо российскому, но и калмыцкому языку не свойственно, а ссылались они только на пункты, размененные с князем Борисом Алексеевичем Голицыным, но что они тех шертей не знали, вероятно и потому, понеже в найденных с тех записей копиях написано, что и подлинные шертовальные записи писаны на российском языке, а по-калмыцки только руки ко оным приложены»[163].
Даже не зная содержания документов, которые им подавали на подпись, местные правители имели по крайней мере один сильнейший стимул выполнить требования России. Не случайно эта процедура часто сопровождалась выплатой денежного содержания или другими платежами и подарками. Когда российская казна была пуста, правительство признавало, что без ожидаемых даров получить подписи местных правителей будет весьма трудно[164].
На протяжении XVIII века некоторые кавказцы, долго находившиеся на службе у Российской империи, советовали властям смотреть на коренные народы более реалистично. В 1714 году князь Александр Бекович-Черкасский в письме Петру I недвусмысленно заявил, что «они люди независимы и некому не подвластны». Бекович-Черкасский объяснил, что кабардинцы находятся в таких же отношениях с Россией, как кумыки – с Персией, и персидские шахи регулярно выплачивают значительные средства кумыкам, чтобы сохранить с ними дружественные отношения[165]. Обращаясь к этому же вопросу в своем докладе Сенату в 1762 году, грузинский князь и подполковник российской армии Отар Туманов решительно сообщил, что народы Северного Кавказа, хотя и считаются российскими подданными, на деле ими не являются[166].
Невзирая на эти дельные советы, российская столица отказывалась принимать во внимание реальное положение дел на местах, и власти упорно продолжали требовать присяги на верность российскому государю. Заметным исключением стали осетины. В 1740‐е годы, воспользовавшись лазейкой в русско-турецких и русско-персидских мирных договорах, признававшей политическую независимость осетин, российские власти отправили к ним христианскую миссию. Но вопреки желаниям ревностных миссионеров Сенат приказал не принимать осетин в российское подданство, чтобы поспешные усилия по получению от них присяги не обеспокоили их и не помешали их обращению в христианство. Приоритеты правительства были очевидны: оно было готово отсрочить принятие осетин в подданство, чтобы дать им время стать православными христианами[167].
К середине XVIII столетия, благодаря новому политическому словарю и более грамотным переводам на местные языки, не осталось никаких сомнений по поводу того, как Россия воспринимает политический статус своих соседей. Устаревшая политическая терминология была заменена современной имперской. Местные правители уже не подписывали шерть. Вместо этого они и их подданные оказывались в российской протекции. Они приносили присягу на верное подданство, а нарушение этой присяги считалось клятвопреступлением.
Тем не менее политические термины и понятия как старой, так и новой России по-прежнему не соответствовали традиционным понятиям местных обществ. Одно столкновение демонстрирует, сколь острым было противоречие между российской идеей политического протектората и понятиями местных народов о покровительстве, основанном на родстве. Когда в 1779 году аристократы Большой Кабарды отказались приносить присягу России и заявили, что они традиционно находятся под русским покровительством как гости или союзники (
