Степанов и Князь - [24]

— На террасе накрывают на стол к чаю, — командовал режиссер. — С левой стороны из леса доносятся хриплые звуки соития. Рояль играет что-то грустное.

— Наша страна прежде всего нуждается в людях благожелательно настроенных, — сказал мужской голос, — благожелательный не торопится.

— С левой стороны из леса выходят Влас и Марья Львовна, — все надрывался режиссер, — выходите же с левой стороны из леса!

— Я бы предложил вам, товарищи, колбасы, — сказал мужской голос. — Такая, знаете, колбаса!

— Ваша реплика, Прогибин.

— Ждут обновления жизни от демократии, — сказал послушно голос писателя. — А кто знает, что это за зверь, демократ?

— Во что он верует? Ворует ли? — подхватила какая-то дама. — В чем его культ? Ах, не хочу говорить с вами, Яков Петрович, идемте туда, налево, к елкам…

— Эй, Варвара Михайловна, вы что, умерли? Ваша реплика: интеллигенция — это не мы, мы — что-то другое. Мы — дачники в нашей стране, приезжие люди.

— Интеллигенция, — покорно повторила за ним женщина мертвым голосом, — это приезжие дачники.

— Теперь все гладят друг другу руки.

Кто-то из мужчин вдруг вскинулся:

— Позвольте мне сказать мое последнее слово!

— Все гладят друг другу руки, — был неумолим режиссер. — А Влас отходит в сторону, схватив себя за голову. Он кричит: Черт меня возьми! Кричите же! А Варвара Михайловна в это время кричит контрапунктом: Как это тяжело, как будто тина поднялась со дна болота и душит меня!

— Я ухожу, — встрял какой-то посторонний голос, — прощайте!

— Буфетчик, где буфетчик, — командовал режиссер. — Буфетчик кричит в этом месте: Товарищи, чай подавать?

— Идите прочь, — ответил ему кто-то, — я здесь ничто. А там все кричат, плачут, там катастрофы.

Несколько секунд все было тихо. Потом одинокий женский голос выкрикнул навзрыд:

— Это разложение какое-то, точно трупы загнили!

В лесу слева раздался выстрел.

— Уж не за нами ли, — прошептала Надежда. — Милые мои, родные, хорошие вы мужчины, нам надо расходиться. Я налево гибнуть, а вы направо спасаться. Не поминайте лихом меня, пропащую.

— А пьесу дослушать? — сказал Семен, но Надежды и след простыл.

И с ее исчезновением подземный театр стал звучать все глуше и уж слов было почти не разобрать. Лишь отдельные бессвязные реплики еще доносились снизу.

— Уйду отсюда, где вокруг тебя все гниет и разлагается…

— Да помоги же мне прекратить все это!

— Ах, если бы и я могла уйти!

— Дай ей холодной воды… Чего же больше?

В лесу протяжно засвистели свистки. Зашевелилась земля, будто подземные дачники пытались один за другим выйти слева, будто там был самовар.

— Все пьют чай и гладят друг другу руки и ноги, — успел еще крикнуть голос режиссера.

Но путникам нашим стало вдруг жутко без Надежды. И они, крестясь и щипля себя за мягкие места, чтоб очнуться, побежали по краю обрыва, не разбирая дороги.

Впереди бежал Князь, и Семен поспевал за ним.

Лишь когда они вышли на дорогу, Семен хватился своего приданого саврасовского серебряного портсигара. Конечно, было жаль этой вещи, напоминавшей ему о семье, но он не осерчал на Надежду, потому что каждый должен честно исполнять свою работу и мотыжить, как прозаик Виктор, свой надел. Между тем воздух вокруг становился все менее свежим. Пованивало. Семен обслюнил палец и поднял его вверх.

— Все верно, движемся на северо-восток, — доложил он.

Их догнала газель с донельзя ободранным и грязным кузовом, обтянутым синей клеенкой. В кабине сидели два киргиза. Водитель разговаривал по мобильному телефону на своем языке, а напарник высунулся и крикнул едва понятно:

— Металлолома есть?

— Нету металлолома, — сказали путники, — ничего у нас нету.

— Тогда спасибо, если что!

И когда автомобиль исчез, обдав путников облаком пыли, Семен еще раз подтвердил:

— Кирдык! Мы на верном пути.

Вонь усиливалась. Вскоре путники увидели и саму свалку. Туда вело сразу несколько дорог, а оттуда — ни одной. Помойка со стороны смотрелась как один большой массив, но при приближении становилось понятно, что это целая горная страна, перерезанная вдоль и поперек ущельями и узкими каньонами. Подушки близких возвышенностей слежавшегося мусора побелели от дождя и солнца. Одни склоны сверкали лысинами, другие поросли ржавым мхом, полынью и дикой коноплей. В долинах цвели какие-то мелколистые кусты. Мутные ручьи весело бежали к равнине, с тем чтобы слиться с другими в большую вонючую реку и устремиться дальше, к Ледовитому океану. По берегам паслись пугливыми группами небольшие животные, пращуры которых вполне могли быть овцами или козами, но по мере борьбы за выживание в этом уголке земли они обрели черты вида, неведомого зоологии, а именно: общую кривобокость и косорылость, сутулость и горбатость при некоторой заскорузлой обаятельной тупости. По мере движения путников запах помоев становился все жиже: воняя во все стороны и отравляя своими миазмами округу, сама помойная страна уже как бы принюхалась к себе.

Странники взошли на один из холмов, перед ними раскинулось широкое плато, по которому там и тут виднелись нехитрые хижины обитателей. Жилища были слеплены на манер ласточкиных гнезд из мякины, соломы и банок из-под пепси-колы, а кой-где виднелись даже приветные косые палисадники с дрожащими на ветру в неверном свете весеннего солнца большими желтыми заплесневелыми цветами. Странники все углублялись. Из земли торчали, отбрасывая косые лунные тени, причудливые останки потерпевших аварию инопланетных кораблей. Попадались арматура и большое количество строительного мусора, среди которого то мелькнет нарядная дубовая панель, то гора еще хорошего паркета. Воняло горелой резиной, и запах этот был горек и приятен. Доносилась тоскливая песня, в ней жалобы на плохие условия содержания перемежались сетованиями ностальгического тона: