Станкевич. Возвращение - [63]

— К Самротам, я полагаю, ты поедешь с удовольствием. Старик только и занят охотой. Имение, разумеется, разорено, а Леон вырос красивым мальчиком, что-то в нем есть восточное. Он сейчас в том периоде, когда молодые люди заняты лишь тем, что соблазняют горничных и батрачек.

— Это замечательно, — сказал он, перестав жевать, — это замечательно, что у него такое полезное занятие.

— У кого? — спросила жена, удивленная, и тоже отложила нож и вилку. — У Леона или у старика?

— Да у обоих, — ответил он. — Мне приятно, что оба заняты любимым делом. — И он вытер губы салфеткой.

— Почему больше не ешь? Невкусно?

— Напротив, великолепно.

— Ну так в чем же дело?

— Нет аппетита. К тому же столько еды… Я привык, знаешь, есть понемногу.

— Десерт будешь?

— Нет, спасибо.

— Но ты даже не знаешь, что на десерт.

Он улыбнулся и, скрестив руки под подбородком, негромко произнес:

— Я больше не смогу проглотить ни крошки, даже если это творожник с шоколадной подливкой.

— Ты угадал! Как раз творожник, — отозвалась она тоже с улыбкой. — Тогда кофе. — И бросила взгляд на слугу. — Будьте так добры, Станислав, подайте…

Но он сказал, поднимаясь:

— Кофе я выпью в библиотеке. Мне надо кое-что там посмотреть. — И, обращаясь к слуге, пробурчал: — Принесешь туда кофе, коньяк и приготовишь сигару.

В библиотеке он подошел к стеллажу с книгами, уверенно достал одну из них, толстую, в белом полотняном переплете, извлек спрятанную за книгой в глубине тетрадь, полистал ее, затем, открыв на первой странице, сел в кресло. Лакей вынул меж тем из столика красного дерева небольшое металлическое приспособление, похожее на локомотив в миниатюре, натянул на правую руку белую перчатку, извлек из картонной коробочки толстую гаванскую сигару, вставил в специальный футляр и крохотной гильотинкой обрезал кончик. Дважды проколол сигару шильцем и, зажав металлическими щипчиками, разогрел на сероватом пламени, которое вырвалось из спиртовки, едва он поднес к ней спичку. Минуту спустя погасил огонек и вновь проколол сигару, на этот раз вдоль. Подавая ее в щипчиках, проговорил:

— Извольте, ясновельможный пан, — после чего вышел из библиотеки. Вернулся с кофе и пузатой бутылочкой коньяку. Оставил все на столике по правую руку от кресла и тихо притворил за собой дверь.

Было уже около пяти, в библиотеке сгустился сумрак, но хозяин не зажег лампы и, всматриваясь в первую страницу тетради, что-то бормотал про себя. Пыхнув сигарой, он откинул голову на кожаную спинку кресла и заговорил громче. Будь в эту минуту в библиотеке еще кто-то, ему б удалось разобрать лишь отдельные слова, да и то при условии, что он тщательно прислушался бы, вылавливая звуки из сероватого зимнего сумрака.

«На следующий год после того, как восстание, прозванное по месяцу, в котором оно началось, Ноябрьским[10], потерпело поражение, на землях между Бугом и Стырью, в деревне Лына, расположенной на полпути из Пинска до Бреста, появился то ли из Бессарабии, то ли из Трансильвании, а может, из Словакии полудикий, неграмотный человек по имени Рог, Рогий или Рогой, прозванный так, возможно, в честь воловьего рога, ибо его делом было перегонять скот, столь же дикий, как он сам, по горам, рекам, степям, по бездорожью, и человек этот был моим прадедом, и, хотя нас разделяет не так уж много лет, о его происхождении я более ничего не знаю. Знаю только, что человек он был молодой, не имел никакого имущества и за темные волосы, глаза и смуглую кожу был прозван Вороном. Бог свидетель, я завидую тем, кто может углубиться не только в минувшие годы, но и в века. О, как я завидую им…»

Он закрыл тетрадь и, положив ее на столик, вновь глянул на обложку, где каллиграфическим детским почерком было выведено: «Хроника моей семьи. Наброски». А внизу стояло: «Каникулы, лето 1903 года».

Сунул сигару в пепельницу и, утопив тяжелые полуботинки в теплый пушистый ворс ковра, опустил веки. Он спускался в глубины собственного существа, все ниже и ниже, сходясь и расходясь, как луч света, который, выбрызнув из источника узким пучком, по мере удаления расширяется и охватывает все новые предметы и пространства, чтобы замкнуться в конце концов в сияющем круге и овеществиться в том, что было недавно им вырвано из мрака бездны. Если б не снег за окном, в котором отражалось мерцание раннего месяца, в комнате было б совсем темно.

— В самом деле, так оно тогда и было, иного себе не представишь, разница могла быть лишь в деталях. И если отвлечься от всех этих мелочей, из которых творится история отдельных людей, семей, стран, народов и цивилизаций, то можно принять такой или почти такой ход событий.

Хотя, с другой стороны, молодой человек мог с тем же успехом прибыть из Сербии или из Боснии, даже из Черногории или Семиградья, а то и из Венгрии. Только наверняка он не мог появиться с севера, с востока и с запада. Не прибыл он в эти места, исхлестанный морозным курляндским ветром, опаленный волжским солнцем, нет, он пришел с юга, однако этим югом была не овеянная древностью Эллада, не многолюдная Италия, не изысканная и прекрасная Далмация.

Имя ему могло быть Рог, Рогий или Рогой не по причине воловьего рога, а по названию той местности, где он родился, а может, так звали его отца, деда и прадеда, а те могли и не иметь дела со скотиной, так же как, скажем, не были лесорубами или смолокурами. В Лыне могли прозвать его и Цыганом, мало того, и Вороном и Цыганом одновременно, но тот, кто передал потомкам рассказ, называл его Вороном, может, зная, а может, не зная, что иногда звали его по-другому.