Станкевич. Возвращение - [61]

— Ну а вы говорите «сено». — Управляющий отер лицо бараньей шапкой.

Он остановил движение карандаша и, повернувшись в сторону стола, громко сказал:

— Вы превратно меня поняли, пан Лабиновский, я уверен, что сказал «солома».

— Пожалуй что и так, — завершил первую часть разговора управляющий.

Он вновь перевел взгляд на стену.

Кто-то трогал палаши. Один из них, тот, с гардой, обращенной в сторону секретера, висел ниже, чем надо, и перекрещивался совсем не в том месте с острием другого. Он вытянул ноги и, сдвинувшись в кресле, указал на рассыпанные по полу карточки:

— А это что такое?

— На полу? — спросил управляющий, моргая.

— Ну да.

Управляющий нагнулся и заглянул под стол.

— Сейчас, сейчас, — засопел он, негромко рассмеялся, украдкой взглянул на хозяина и осекся.

Долго рылся по карманам, пока не извлек из-под полушубка маленькие очки в проволочной оправе с одним стеклом. Завел за уши дужки, прищурил глаз и наклонился ниже, опершись рукой о пол и выставив широкий зад, к которому прилепился скользкий желтый листик.

— О-хо-хо, — выдавил из себя управляющий. Взял одну из карточек в короткие толстые пальцы, то же самое сделал со второй, потом с третьей.

— Так что же это, пан Лабиновский?

— Понятия не имею, — ответил управляющий.

— Бухгалтерию ведете вы?

— Ну, когда был администратор, то есть пан Ельяшевич…

— Но ведь администратора нет уже три года. Кто ж в таком случае занимается бухгалтерией?

— Ну, я… — просопел управляющий, глядя сквозь стекло, мутное, словно замазанное засохшим молоком. Другой его глаз закрывало веко без ресниц. — Похоже, какие-то цифры.

— Это я и сам знаю. — Он вновь взял карандашик и стал равномерно постукивать им о груду лежащих на столе бумаг.

Управляющий пожал плечами и произнес:

— Цифры, записанные в ряд, может, счет, а может, карточный долг. Запись карточной игры, преферанса, что ли… — Он провел рукой по волосам и спросил, указав на большой картонный ящик: — Он из этой коробки вылетел?

Хозяин отбросил карандаш и поднялся с кресла. Подошел к окну.

— Так я соберу, — сказал управляющий, сделав шаг к столу.

Рогойский, не глядя, ответил:

— Оставьте. Станислав приберет.

— Станислав все перемешает.

Он выглянул в окно и сказал:

— Зима, пан Лабиновский.

— Зимушка-зима, — отозвался управляющий.

Рогойский сунул руки в карманы шлафрока и, все еще не поворачиваясь, спросил:

— А вы здоровы?

— Да, слава Богу, пока здоров.

Он отошел от окна и спросил, подойдя вплотную, так, что на него пахнуло чесноком и горячим бараньим полушубком:

— А довольны вы жизнью?

Управляющий усмехнулся и, переступая с ноги на ногу, ответил тихо и покорно, с беспокойством в глазах:

— Спасибо милостивой пани и милостивому пану, концы с концами свожу!

Он снял со стены один из палашей и рубанул наотмашь, только воздух свистнул. Потом стал в позицию, оперся свободной рукой о бедро и, выставив вперед правую ногу, выдавил из себя то ли шепотом, то ли хриплым криком: «Allez!»[9] — и сделал короткий выпад.

Шлафрок распахнулся, и открылась длинная рубаха, до самых щиколоток. Он уперся острием палаша в стол и подвернул полы шлафрока за пояс, отчего обозначились узкие бедра и тонкая талия.

— Ну, — проворчал он, — собирайте бумаги. — И вышел из кабинета.

Но едва ступил за порог, тотчас вернулся, схватил миниатюрную амфору и проворным воровским движением сунул в карман. Когда он шел по холодному коридору, в конце которого была лестница, ведущая в верхние комнаты, к нему подбежал управляющий, уже в шапке, и проговорил со стоном:

— А что же с делами, какие будут распоряжения?

— Распоряжения, говорите? Во-первых, забирайте из кабинета все квитанции и все остальные бумаженции и никогда больше мне их не приносите. Во-вторых, я себя не очень хорошо чувствую, и сегодня, и вообще. В-третьих, сами видите, пан Лабиновский, мне надо одеться, уже день, а я все еще в халате.

Он распахнул высокую белую дверь и прошел через гостиную. Мальчишки в буфетной прижались к стенке и, не отнимая ног от суконок, которыми натирали пол, с любопытством рассматривали незнакомого мужчину, прошлепавшего мелкими шажками в больших, не по ноге, туфлях за высокую дверь в другую комнату.

Четыре часа дня. Он сел обедать; на первое протертый гороховый суп, затем печеный карп с маринованными вишнями, свиные котлеты с картофельным пюре и свежим салатом. На нем шерстяной пиджак, просторные брюки, которые держатся на подтяжках. Пристежной воротничок, нестерпимо жесткий, вонзается в шею. Жилет топорщится, и при взгляде на собственный живот ему кажется, что под одеждой притаилось нечто распластанное, прильнувшее к телу наподобие зверька, забравшегося под жилетку, которую, кстати, он никогда не любил носить. На шее черный бархатный галстук.

Едва он поднес к губам ложку с супом, как тотчас раздался все тот же нестерпимо громкий, монотонный голос:

— Я рада, что ты решил с ним поговорить в первый же день. Он всегда тебя побаивался, а теперь, когда ты в ореоле славы и мученичества вернулся с войны, он просто перепуган. Со мной, к сожалению, он не всегда считался. Не все поручения выполнял в точности, кое-что понимал превратно — тогда, разумеется, когда ему это было на руку. Иногда прикидывался дурачком, и очень даже искусно. Он ленивый, неаккуратный. Неисполнительный, неэнергичный. Не спрашивая с себя, он не спрашивает и с других, распустил батраков дальше некуда. Словом, разиня и болван. Еще раз скажу: это твое дело, решать тебе самому, но, будь я на твоем месте, я б поискала другого управляющего.