Станкевич. Возвращение - [59]

Первая ночь дома. Чистая постель, тепло, запах сосновых поленьев, тишина. Вот именно, тишина! А тот юноша, с которым он делил удобства поездки в изысканном автомобиле, — приобщился ли он к тишине в ночном Париже? Провел ли он свою первую ночь на бульварах, купаясь в холодном зимнем тумане, и появилось ли у него точно такое же ощущение, что в этой тишине, в этом покое, в безопасности кроется нечто неподвижное, могильное, пугающее?

Он шевельнул рукой. Женщина подняла голову и спросила:

— Почему не спишь?

— Думаю, — ответил он.

— Обо мне?

— Да, и о тебе тоже.

Она опустила голову на подушку и, подтягивая к подбородку одеяло, поскольку в комнате становилось холоднее, прошептала:

— Это всегда так, годы, века…

А он ничего не ответил, не пытаясь даже вникнуть в ее слова.

Он принялся разглядывать потолок, с левой стороны тот был светлее, освещаемый, вероятно, сквозь замерзшее окно месяцем, а справа — темный и размазанный.

— Тебе нравятся мои волосы? — спросила она минуту спустя.

— Да, хорошо пахнут.

— Они были такие же, когда ты уезжал?

— Не помню. Пожалуй, чуть светлее.

Тогда она рассмеялась и, приподняв пальцами кончики прядей, принялась их рассматривать.

— Я их подкрашиваю. Достала английскую краску «Beauty Callandar Hair».

— Что значит «Callandar»?

— Понятия не имею.

Она положила подбородок ему на плечо. Провела рукой по обнаженной груди, по подвижной косточке между ребрами, по животу.

— Ты похудел, — сказала она. — Стал более мускулистый, чем раньше. Живот прирос к позвоночнику, его просто нет. Рука жесткая, и весь ты смуглый-смуглый. Даже не представляешь, как мне тебя недоставало. Пять лет — это очень много.

Потерлась носом о его грудь, щекоча волосами. Он вздрогнул, вытянул ноги. Закрыл глаза.

Она повторила:

— Пять лет — это очень много для женщины. Для молодой женщины.

За окном, откуда-то из глубины парка, на него неслась в абсолютной тишине золотая колесница, увешанная щитами, но, не домчавшись, лошади сами собой распряглись, разбежались в разные стороны, и лишь их длинные, пышные хвосты развевались еще в стальной морозной ночи, а колесница, пустая, без возницы, пролетела мимо. Он отодвинулся от женщины, но она этого не почувствовала — заснула. Он задремал, и неведомо, то ли из ночи, то ли из сна выкатилась, набирая скорость, еще одна вооруженная колесница.

Хмурое, но морозное утро. Он сидит за круглым столиком, внесенным в спальню вместе с завтраком. Шлафрок из жесткой, неприятной ткани натирает шею. На льняной салфетке чайничек с кофе, гренки, творог, мед и повидло. Женщина, уже одетая и позавтракавшая, сидит возле на коричневом пуфике и качает ножкой. На ней серо-пепельное платье чуть ниже колена, он видит ее крепкие ноги и полноватые щиколотки. Когда он отправлялся на войну, она носила еще длинные платья. Вот уже несколько минут она тараторит о хозяйстве, а он кивает, время от времени потирая тыльной стороной ладони красные от недосыпа глаза. Он очень устал.

— Ты должен во что бы то ни стало поговорить с Лабиновским. Решишь, разумеется, сам, менять его или нет, по-моему, Лабиновский — это старая калоша. Надо еще подумать о фольварке в Тудорковицах. Пруды шестой год не используются; продать или сдать в аренду? Надо еще…

Она была самоуверенна, говорила громко, тем самым тоном, который еще несколько лет тому назад его забавлял, в обществе друзей приводил в смущение, но никогда не раздражал. Было скорее смешно, чем противно. Теперь же этот бесцветный голос, агрессивный, почти вульгарный, хорошо различаемый вблизи и скверно издали, поскольку в нем отсутствовали оттенки и звучность и расстояние его гасило, показался ему чудовищным. Еще он заметил, что при дневном свете лицо у нее не такое гладкое, на лбу прыщики, а щеки слишком румяные. Ее восхитительная некогда фигура словно осела, плечи опустились к бедрам, на животе, стоит ей сесть и податься вперед, образуется складка, заметная под облегающим платьем. Вскоре он перестал ее слушать. Мыслями был где-то далеко, и, глядя на творог, на разобранную, смятую постель, на крохотные, незнакомые ему чашечки из тонкого фарфора, на зеленый жесткий халат и суконные неуклюжие туфли, которые мешали ходить, он испытывал впечатление, что все это выдумка, нереальность.

В полдень, все еще в ночной рубашке и в халате, он спустился в кабинет и стал просматривать бумаги. Управляющему велел явиться в час. Листал бухгалтерские книги, перебирал квитанции, авансовые письма, векселя, помечая что-то в них плоским химическим карандашом, который то и дело вываливался из пальцев. Через полчаса он встал и принялся разгуливать по кабинету. Стена, четыре шага и двери, затем двери, четыре шага и стена, затем два шага к окну и пять к секретеру, заваленному бумагами, затем снова дверь и четыре шага до стены. Потом он остановился у окна. Сунул руки в огромные, похожие на мешки карманы шлафрока и свесил голову на грудь. Постоял неподвижно минут пять-десять и вдруг, точно что-то припомнив, вышел из кабинета.

Вернулся с миниатюрной греческой амфорой, которая вчера привлекла его внимание. Этой вещи он никак не мог припомнить. Крохотный сосуд, почти полностью умещается в ладони, однако сколько в нем изысканности, какие совершенные пропорции, радующие глаз. Резким взмахом руки он сдвинул бумаги. Некоторые полетели на пол, из картонного ящичка посыпались карточки со столбцами выписанных каллиграфическим почерком цифр. Он поставил амфору на дальний край секретера и, наклонив голову, еще раз оглядел. Затем вынул из ящика несколько тетрадей, положил друг на друга, амфору поставил сверху. Подошел к окну и пошире раздвинул шторы. Сел в кресло, положил руки на стол и опустил на сплетенные ладони подбородок. Еще раз посмотрел на миниатюрный сосуд и безмятежно улыбнулся. Тут вошел управляющий. Явился точно в назначенный час и принес с собой запах мороза и здоровья. Внешность непримечательная — та же, что у всех управляющих, которым под пятьдесят.