Станкевич. Возвращение - [58]

— Может, это неразумно, Макс, но я схожу за Ежиком. Ничего не случится, если я его разбужу и приведу сюда.

— Уже ночь, — отозвался он тихо и вновь опустил голову.

— Ничего страшного, Макс. Только на минуточку.

Он так и не взглянул на нее, только кивнул головой, а когда она вышла, отодвинул тарелку и чашку с недопитым чаем и закурил.

Слуга поставил перед ним бронзовую пепельницу. Повернув голову вправо, он нашарил взглядом вазу из майолики в буфете, а выше, над ней, миниатюрную греческую амфору.

Несколько минут спустя женщина вернулась с четырех- или пятилетним мальчуганом в ночной рубашке и в заячьей шубке, накинутой на плечи. Она подтолкнула его к мужчине, а сама, оставаясь в тени, произнесла:

— Ты только погляди, Ежик, кто приехал.

— А кто? — спросил мальчик, с такой ясностью воспринимая окружающее, точно его не вытащили только что из кроватки.

Женщина склонилась над ребенком, все еще смотрящим на нее, и сказала:

— Ну а сам-то ты как думаешь?

— Не знаю, — ответил мальчик, не глядя на сидящего, — может, папа.

Женщина рассмеялась и, поцеловав в головку, про-шептала:

— Правильно. Папа приехал. Издалека.

Мальчик вошел в круг света, их взгляды встретились. Мужчина вытянул руку, словно хотел погладить ребенка или, возможно, прикоснуться к нему, но тот был далеко, и рука повисла в воздухе. Мужчина вновь повернул голову и вновь посмотрел на скатерть, а про вытянутую руку, казалось, забыл, и она висела в воздухе в нескольких сантиметрах от головы ребенка.

— Добрый вечер, папа, — выдавил из себя мальчик и посмотрел на мать, как бы ища подтверждения, что он сделал все и ему можно вернуться в постель.

— Папа приехал с войны, его не было пять лет, — сказала мать с упреком.

Однако ребенка это не убедило, он повернулся, давая понять, что хочет в спальню. Огромная коричневая ручища, поросшая черным волосом и грозно к нему протянутая, не произвела на него благоприятного впечатления.

— Хочешь лечь? — спросила женщина, садясь за стол, после того как проводила ребенка.

Он только помотал головой.

— Налить тебе чаю, вина?

— Нет, спасибо, — буркнул он в ответ и закурил вновь папиросу.

Женщина подперла голову ладонями и подалась в его сторону. Золотисто-рыжие волосы рассыпались вокруг лица. У нее были светлые глаза и нежный цвет кожи.

— Вовсе даже неплохое вино, — заметила она, — поставляют со склада Гершека из Гамбурга, прямо в бутылках. — Он закивал, потом улыбнулся, не глядя на нее. Она продолжала, уже громче: — Прежде Гершек, как мне думается, обманывал, доливал воды, теперь это невозможно.

Он откинулся, налег спиной на высокую, обитую кожей спинку стула.

— Отчего бы тебе не попробовать еще этого вина?

— Нет, спасибо, — отозвался он, сделав затяжку.

Она вздернула голову, откинула назад волосы и скрестила руки, не убирая их со стола.

— Где-то здесь должен быть твой табак. Еще с довоенных времен. Станислав мог бы приготовить тебе папироску-другую. От твоих такой запах…

Слуга приблизился к столу.

— Ступай спать, — сказал ему мужчина и, глянув на женщину, пояснил: — Это румынские папиросы.

— А как называются?

— Понятия не имею.

Помолчав и упершись подбородком в ладони, она произнесла неуверенно:

— Знаешь, за чаем я посылаю Калину в Брест, опять появился цейлонский. По-моему, он хороший. Это важно. Тебе чай понравился?

— Да, да.

Она полузакрыла глаза и со вздохом прошептала:

— Боже мой, ведь Цейлон — это так далеко, правда?

— Да уж, наверное, — ответил он, поглядывая на буфет.

Он заметил, что слуга еще не ушел, копошится у двери, что-то поправляет. Надо повторить, чтобы тот шел спать, только хотелось, чтоб это сделал кто-то вместо него. Старик не раздражал его, как раз напротив, он был растроган его заботливостью, его собачьей преданностью и потому желал, чтоб тот отдохнул.

— Ведь это Азия, — сказала женщина.

— Не понял, — отозвался он.

— Ну Цейлон — Азия, правда?

— Да, — подтвердил он негромко.

— Ты в самом деле больше ничего не хочешь? — спросила женщина снова.

— Нет, мне ничего не надо. Вот только посидеть так еще немного. — И, обхватив руками край стола, вновь стал всматриваться в мебель и вещи, вот перед ним саксонская гравюра, гобелен, диванчик с позолотой между окнами, затянутыми толстыми красными портьерами.

Тихая морозная ночь разрисовала стекла фантастическими узорами. Сквозь тюлевую занавеску на большом окне в спальню сочился холодный свет. Он откинул голову на сложенную пополам подушку и лежал навзничь, расстегнув на широкой смуглой груди рубашку и прижимая к себе женщину правой рукой, другая его рука скользила взад и вперед по белому краю простыни. Он ощущал еще тепло горячей ванны, распарившей, укрепившей плоть и прогнавшей сонливость. Женщина прижалась к нему своим упругим телом, лицо ее закрывали пряди длинных, распущенных на ночь волос. Он ощущал пальцами плоскую спину с ложбинкой посредине. Его глаза были расширены и неподвижны, губы полуоткрыты, и время от времени он облизывал их кончиком языка. Его тело застыло в оцепенении на шелестящей простыне, грудь поднималась и опускалась в такт размеренному дыханию. Откинутая в сторону левая нога касалась деревянной спинки кровати, правая, согнутая в колене, была прижата бедром женщины. Ощущая ее тепло, глядя через окно на расплывчатые, но четко очерченные ветки, покрытые ледяной коркой, он представлял себе мысленно тела всех женщин, которых в течение этих пяти лет, пока его не было дома, он обнимал точно так же, как обнимает сейчас жену, и точно так же их тела отдавали ему свое тепло и выделяли похожий запах. Настя — великанша казачка, столь огромная, что в кровати лежала наискосок, красивая и печальная, с диким лицом, почти индианка. Солдатка Настя, ожидающая мужа с надеждой и любовью, но без верности. Раиса Шомбург из Саратова, толстая и вульгарная, но исполненная сексуальных соблазнов. Какая-то то ли Галина, то ли Фелина в какой-то гостинице, может, еще в России, а может, уже на Украине, а еще раньше Иоанна, некрасивая интеллигентная полька, вдова полкового товарища, вымаливающая нежности и тепла перед теми холодными днями, которые ее ожидали. Все похожие, и все разные, не более и не менее близкие, чем собственная жена, одарившие тем же наслаждением и столь же глубокой тишиной после любовных утех.