Станкевич. Возвращение - [57]

Кто-то рядом прошептал:

— Восхитительно, великолепно! Кто-то другой сказал вполголоса:

— Ансамбль Джугиных, последний концерт. Они уезжают в Париж.

Кто-то еще спросил:

— В Париж? Это любопытно. А как они намереваются туда добраться?

— Не знаю, может, пешком, — отозвался собеседник, и оба тихо рассмеялись.

Песня была прекрасна, слишком прекрасна. Это была песня для людей маловпечатлительных, неэмоциональных, ибо все остальные с трудом выдерживали напряжение, вызванное идущими из сердца вскриками, ритмом, модуляцией, окраской. Это была та музыка, которая, по мнению знатоков, слишком действует на физиологию и поэтому ее трудно признать благородной. В середине песни, ощутив, как по телу проходит дрожь, а ладони становятся влажными, Рогойский покинул зал и при выходе задел плечом одного из двоих офицеров из кавалерии Эрдели, входящих в ресторан. Оба были бледные, небритые, изможденные. У того, который посчитал, что его оскорбили, лицо исказилось в гневной гримасе, и он процедил сквозь стиснутые зубы:

— Эй вы, будьте повнимательней, майор, черт вас возьми!

Тут Рогойский почувствовал нечто близкое, простое, нормальное, оно вернулось к нему из того мира, который был ему понятен, и какое-то время, глядя на обоих, он взвешивал, ответить им со злостью и по-хамски или, может, сказать два-три слова с иронией, что наверняка вызовет скандал, а быть может, доставить себе удовольствие и, не говоря ни слова, тут же пустить пулю в первого молодчика, в его тщедушную грудь, а тому, второму, если кинется защищать, перешибить надлежащим ударом нос или сломать челюсть. Но это был всего лишь миг мечты, которая не осуществилась, потому что ее осуществление что-либо изменить уже не могло: так или иначе наступал конец. И он сказал вполголоса «Простите», «Я задумался» или что-то еще в этом роде и, сгорбившийся, с руками в карманах брюк, отвернулся, а женщина, которая была с ними, тоже высокая и тощая, с большим орлиным носом, с колье на дряблой шее и с лисой на покатых плечах, испускавшей запах нафталина, может, мать, может, куртизанка, окинула Рогойского сочувственным взглядом, но этого он уже не видел, устремясь мелкими шажками по дорожке из кокосового волокна к распахнутой настежь двери. Последнее, что он еще заметил в этом покидаемом им мире, были четверо вышибал снаружи, все в ливреях, из которых выпирали их мускулистые тела.

Тремя сутками позже, во влажный и ветреный вечер, в обмен на портупею, пистолет и горсть патронов его занесли в список пассажиров греческого суденышка, которое, прижимаясь к берегу, прячась в лиманах от шквалов, притащилось в начале января 1920 года в румынский порт Констанца.

На Украине меж тем настали наконец ясные, безоблачные и морозные дни.

II

Он сидел за столом напротив молодой красивой женщины с чашкой чаю в руках и рассматривал из-под опущенных век комнату, которая так хорошо была ему знакома, но теперь казалась меньше и изящнее, чем тогда, когда он в обществе дюжины особ обоего пола находился здесь последний раз.

Посреди стола стояло блюдо с котлетами из ягнятины, рядом другое, с рисом, поменьше, а чуть сбоку салатница с квашеной капустой и ломтиками тонко нарезанных яблок. Перед ним бутылка красного вина и налитая до половины рюмка на высокой ножке. Справа, на дощечке, кусок пирога с вареньем. Перед ним и перед женщиной две тарелки, белые и гладкие, с остатками еды, и потемневшие от времени тяжелые серебряные ножи и вилки. Над столом широкий розовый абажур, яркая лампа освещает круг метра два в диаметре, остальное тонет в уютном полумраке. От низенькой печи вместе с теплом исходит запах сосновых поленьев, которые за ней сушатся. Слуга копошится рядом, то и дело что-то забирая, принося или поправляя, вот он только что передвинул на несколько сантиметров хрустальную вазу на буфете, а теперь исчез из светового круга, готовый в любой момент исполнить каждое их желание, как если бы перемещение салатницы или сахарницы было слишком важным действом, чтоб предоставить его случаю или пропустить вовсе.

Кажется, слуга стоит за его спиной, потому что он отчетливо ощущает тепло и кисловатый дух, исходящий от старика. Он сидит так уже с полчаса, не сказав ни единого слова, кроме «Да», «Разумеется», «Нет», «Не знаю», и, слегка опустив голову, ощупывает взглядом по очереди мебель и стены. Делает это без поспешности. Взгляд, скользнув по саксонской гравюре, остановился на гобелене с изображением охотничьей сцены. Гобелен огромный, в полстены. Под ним низенький полированный столик с гнутыми тоненькими ножками, соединенными полочкой, на которой лежит яркая картонная коробка. Столешница с желтоватой и коричневой инкрустацией в виде шахматной доски покрыта пылью. Хотя он не был уверен, но ему казалось, что столик перенесли сюда из какой-то комнаты верхнего этажа. Да и консоль, стоящая рядом, здесь бесполезная, украшала собой прежде другое помещение. Мебель из мастерских Жюста Мессонье и Шарля Кресана, изготовлена в XVIII веке. Секретер у противоположной стены не отличался ни древностью, ни изяществом, но в нем великое множество ящичков и тайничков, запираемых ключами разного размера и формы, от темной латуни до седого серебра. Этот секретер с коваными краями и претенциозными завитками в форме листьев аканта, сделанный из дерева с забавным названием «птичий глаз», был вещью некрасивой, тяжелой и полезной. Он задержал взгляд на красном плюшевом диване между окнами, напротив дверей, потом перевел его на свои руки, резко выделявшиеся на белизне скатерти, еще раз взглянул в сторону, за световой круг, где на верхней полке буфета сиял небольшой белый сосуд благородной формы. Наконец, взглянув на женщину, тряхнул головой, как если бы хотел сказать: «Ну ладно, теперь говори, что собиралась», а она, разморенная сном, теплом, вся в пастельных тонах, улыбчивая, но не смеющаяся, произнесла тихим голосом, в котором пульсировали нетерпение и счастье: