Станкевич. Возвращение - [56]

К концу второй недели он выиграл в кости у какого-то биндюжника, обедающего в том же самом трактире, двадцатипятирублевую серебряную монету и решил потратить ее на хороший ресторан с музыкой. Выбрал один из самых элегантных, расположенный внизу, возле парка. Часов около девяти вошел в набитый людьми зал, похожий величиной и простотой интерьера на манеж. Обширность ресторана поразила его до такой степени, что, замерев на своих, как обычно, слегка раскоряченных, кривоватых ногах, он уже раздумывал, не смотаться ли отсюда прочь и не попросить ли обратно деньги за входной билет, но, повернув голову, краешком глаза заметил раздвижные двери, а в глубине — уютный полумрак и жужжание голосов. Он направился туда. В ноздри ударил жаркий, если не сказать — спертый, воздух, секунд через пятнадцать он освоился.

Этот круглый зал был намного меньше и ниже первого. Стены увешаны яркими по колориту, дерзкими, приковывающими взор своей хищностью картинами с изображенными на них невиданной стройности женщинами и мужчинами с едва обозначенными признаками пола. Все были обнажены, все схвачены в движении, в прыжке, в беге, исполнены экспрессии, повернуты друг к другу одинаковыми треугольными лицами с миндалевидными глазами. Чем-то они напоминали святых с картин Эль Греко. Только у этих лица были плоские, холодно-равнодушные, не выражающие никаких чувств, хотя их руки, ноги, тела, по-осиному тонкие, были одержимы страстью.

Посредине, чуть справа, висела подсвеченная небольшой лампой со стеклянным абажуром картина, на ней был изображен мальчик с поднятой вверх, согнутой в колене ногой. В его позе поражала стремительность, казалось, фигурка вот-вот сойдет с полотна, а откинутая назад, не поспевающая за туловищем голова усиливала это впечатление.

Рогойский приблизился к большому и тоже круглому столу, уставленному блюдами и салатницами с холодным мясом, с копченостями, с разными сортами рыбы, с нанизанными на тонкие прутики маслинами, с тарелками, полными маринованных и соленых грибов, и стал рассматривать картину, заинтересовавшую его больше, чем все эти кушанья, хоть он и ощущал голод. Потом, уже положив себе в тарелку порцию заливной рыбы, ломтик мяса, добавив к этому редиски, облив все это татарским соусом и взяв из рук официанта во фраке рюмку водки, он вдруг подумал, что если вновь взглянет на картину, то мальчика там не обнаружит, придется искать его на другом полотне, ибо его не покидало впечатление, что фигуры перескакивают с картины на картину, что они в постоянном движении и только люди этого не замечают, поскольку им это неинтересно. А мальчик оленьими прыжками обегает зал, равнодушный к тому, что происходит внизу, на круглом столе, точно так же как равнодушны те, кого этот стол влечет, к постоянным перемещениям эфеба.

Рогойский выпил водки и, подцепив на вилку ломтик мяса, с удивлением обнаружил, что мальчик не сбежал с картины, что он все еще пытается перескочить посеребренную раму, но не хочет либо не желает этого сделать, а возможно, вернулся на прежнее место или вовсе не покидал его ради внимательного зрителя, для прочих же существуя и как бы не существуя где-то в иной сфере.

Из соседнего зала долетали звуки глупенькой песенки с коротким плясовым припевом. За спиной он уловил благоухание духов, оно приблизилось, а тот, кто был сзади, повторял один и тот же вопрос, на который не было ответа:

— Но почему, скажите, пожалуйста, почему?

Обернувшись, Рогойский увидел высокого мужчину с гладко выбритым лицом и рядом женщину-брюнетку — толстая коса стянута жгутом на затылке.

— Но почему, скажите, Савин, все-таки почему?

Повторение вопроса становилось назойливым и мучительным. Не хотелось слушать. Было непонятно, отчего мужчина по фамилии Савин, хотя бы ради собственного покоя, не отзовется хоть единым словом, пусть даже соврет, чтобы отсечь вопрос, слетающий через равные промежутки, словно с граммофонной пластинки. Он отставил тарелку и, повернувшись, сказал:

— Господин Савин, вы не подумайте, что я подслушиваю или что-то еще… — и осекся, поняв, что хорошенькой женщине вовсе не нужен ответ, а высокого мужчину не раздражают повторения. Они были словно манекены, действующие сообразно с волей того, кто накрутил пружину.

Он отошел от них и очутился возле двух пожилых мужчин, безукоризненно одетых, стоящих в обнимку и не спускающих друг с друга глаз. У одного из кармана жилета торчала хризантема. Едва он миновал их, как вновь почувствовал запах тех же самых духов и представил себе, что эти манекены проталкиваются следом за ним сквозь толпу, а у той, которая спрашивает, на уме вовсе не Савин, а он, Рогойский. Тогда он произнес громко:

— Савин, объясните, в конце концов, почему? — подделываясь под знакомый ему чуть гнусавый альт.

Но то были лишь похожие духи. Полная рыжая дама говорила, смеясь, восемнадцатилетнему юноше, должно быть — камер-юнкеру:

— Фома Васильевич, у вас такой мечтательный и бестолковый вид. Вы что, влюблены? Если да, то любите капельку веселее. Печаль вам не к лицу.

Рогойский вновь остановился у картины, чувствуя на лице тепло лампы. И опять стал вглядываться в мальчика. Потом еще дважды взял у официанта водку, закусывая зажатой в руке редиской. Но вот его тело содрогнулось от тоскливой и судорожно подхваченной гитарой песни, которую приветствовали бурей аплодисментов. Он вернулся в большой зал, где на эстраде увидел цыганский хор человек в тридцать.