Сперонара - [46]

Мы два часа оставались на Марине, совершая corso[11], и провели еще в час в театре, слушая там "Норму". И тут я вспомнил о моем дорогом и славном Беллини, который, вручив мне перед моим отъездом из Франции письма в Неаполь, взял с меня обещание, что если мне доведется проезжать через Катанию, где он родился, то я передам от него весточку его старому отцу. Я был твердо настроен самым точным образом сдержать данное другу слово, отнюдь не подозревая о том, что весточка, которую мне предстояло передать отцу Беллини, станет последней, какую ему суждено будет от него получить.

Во время антракта я зашел к мадемуазель Шульц поблагодарить ее за удовольствие, которое она доставила мне в первый мой вечер по прибытии в Мессину, проплывая мимо нас на своей лодке и оглашая морские просторы грустной немецкой мелодией, которая, как это доказал Беллини, не была ему настолько чуждой, как это считалось.

Пора было возвращаться. Для выздоравливающего больного Жаден вел себя чересчур безрассудно: он непременно хотел ехать обратно через Марину, но я настоял на своем, и мы направились прямо в гостиницу. На следующий день нам предстояло подняться в шесть часов утра, а было уже около полуночи.

Наутро, в назначенный час, нас разбудил Пьетро, сменивший свой вчерашний праздничный наряд на обычную одежду. Все было готово к рыбной ловле: люди и шлюпки ждали нас. В одно мгновение мы тоже оделись; наши наряды были ничуть не более элегантными, чем одежда матросов: я надел большую соломенную шляпу, матросскую куртку из парусины и широкие штаны. Что касается Жадена, то он не пожелал отказываться от наряда, который был принят им на время всего путешествия: на нем был суконный картуз, панбархатная куртка английского покроя, облегающие панталоны и гетры.

Мы увидели в лодке Винченцо, Филиппо, Антонио, Сьени и Джованни. Едва лишь мы туда сели, как четверо первых взялись за весла, Джованни со своим гарпуном разместился в ее носовой части, а Пьетро забрался на свой насест; пройдя минут десять, мы остановились около одного из стоявших на приколе баркасов, имевших на вершине мачты человека в качестве флюгера. Во время пути я заметил, что к гарпуну Джованни привязана веревка толщиной с большой палец, которая лежала в смотанном виде в распиленной пополам бочке, заполняя ее почти целиком. Я спросил, какова примерно длина этой веревки, и мне ответили, что в ней сто двадцать саженей.

Между тем вокруг нас разворачивалась весьма бурная сцена: мы слышали какие-то крики и видели непонятные нам жесты, лодки ласточками летали по воде и время от времени делали остановку, во время которой на борт втаскивали очередную огромную рыбу, вооруженную великолепным мечом. Только мы оставались неподвижными и безмолвными, но вскоре настал и наш черед.

Человек, находившийся на вершине мачты одного из стоявших на приколе баркасов, издал призывный клич и в то же время протянул руку, указывая на какую-то точку в море, похоже находившуюся поблизости от нас. Пьетро крикнул в ответ: "Вперед!" Наши гребцы тотчас же встали для большего размаха весел, и мы скорее понеслись, чем заскользили по воде, описывая с немыслимой скоростью в высшей степени крутые и причудливые извивы, зигзаги и повороты, в то время как наши матросы, подбадривая друг друга, кричали во все горло: "Tutti do! Tutti do![12]" Тем временем Пьетро и часовой с баркаса метались, точно двое одержимых, переговариваясь друг с другом на манер телеграфов и указывая Джованни, неподвижно стоящему с гарпуном в руке, в позе Ромула на картине "Сабинянки", и пристально смотрящему на то место в море, где находилась рыба-меч, которую мы преследовали. Наконец мускулы Джованни напряглись и он поднял руку; гарпун, брошенный им изо всех сил, скрылся в море; в тот же миг лодка остановилась и замерла в полной тишине. Однако вскоре рукоятка гарпуна показалась на поверхности. То ли рыба слишком глубоко ушла под воду, то ли Джованни слишком поспешил, но так или иначе он промахнулся. Мы сконфуженно вернулись на прежнее место и встали возле большого баркаса.

Полчаса спустя те же крики и те же жесты возобновились, и нас снова вовлекло в лабиринт поворотов и извивов; каждый участвовал в этом с пылом тем более страстным, что все жаждали взять реванш и восстановить свою репутацию. Так что на этот раз Джованни дважды примеривался, прежде чем метнуть гарпун, и дважды сдерживал свой порыв; на третий раз гарпун со свистом врезался в воду; лодка остановилась, и почти тотчас же мы увидели, как веревка, лежавшая в бочке, начала быстро разматываться; на этот раз рыба-меч была ранена и поплыла вместе с гарпуном в сторону Фаро, быстро уходя под воду. Мы устремились по ее следу, направление которого постоянно указывала нам веревка; Пьетро и Джованни спрыгнули вниз и схватили два других весла, лежавших у борта; все подбадривали друг друга знакомым нам возгласом "tutti do". Тем не менее веревка продолжала разматываться, и это свидетельствовало о том, что рыба-меч опережала нас; вскоре веревка размоталась до конца, но она была привязана ко дну бочки; бочку выбросило в море, и она начала быстро удаляться, держась на поверхности воды, словно мяч. Мы тотчас же ринулись в погоню за бочкой, по необычайно резким и прерывистым движениям которой вскоре стало ясно, что рыба-меч бьется в агонии. Воспользовавшись этим, мы ее настигли. Время от времени она сильными рывками погружалась в воду, но почти тут же всплывала на поверхность. Мало-помалу рывки стали более редкими и сменились простыми содроганиями, а затем даже эти содрогания прекратились. Мы подождали еще несколько минут, прежде чем взяться за веревку. Наконец, Джованни схватил ее и начал тянуть к себе слабыми рывками, подобно рыбаку с удочкой, поймавшему слишком большую для своего крючка и своей лески рыбу. Рыба-меч не подавала никаких признаков жизни: она была мертва.