Сотвори себя - [94]

— Латынь из моды вышла ныне, и я не хочу учить латыни! — Канцюка лениво откинулся на спинку стула. — В печенках сидит, проклятая. Старый хрыч Китаев, словно мумия, неумолим. Всю жизнь долдонит одну и ту же истину: «Хирургу нужна латынь, как больному — здоровье…»

— Слушай, теоретик, ты что-то разболтался! — густо усыпанный веснушками Виталий Ковшов сосредоточенно колдует над сухим разнотравьем, присланным отцом из Крыма: «Сынок, авось и пригодится».

— Ты что, пробуешь лекарство от собачьего насморка? — Костя втихомолку потягивает папиросу и пускает дым в рукав, хотя курить в комнате строго запрещено.

— Нет, хочу изобрести лекарство от… болтунов…

— Чепуху городишь, Ковшик! Вот я… Я действительно напишу трактат о всемирно-историческом значении девичьего зеркальца. Зеркало! Кусок стекла, а какая в нем сила заключена! Девушка перед ним припудрится, подведет черным карандашиком брови, подмажет ресницы — вот она уже и расставила сети для нашего брата…

Канцюка умолкает, подходит к окну, потихоньку вытряхивает пепел из рукава, заталкивает окурок в рот керамическому псу, который развалился на подоконнике. Потом вытягивает, словно гусь, длинную шею, надувает щеки, они краснеют от напряжения, и целится дунуть на сухое кружево разнотравья, к которому увлеченно принюхивается Виталий.

— Сам лодыря гоняешь, так хоть не делай пакости другим! — Тополенко вскакивает с места, подбегает к Косте и своими короткими крепкими пальцами решительно сдавливает пампушки его щек. — Виталий, наука спасена от стихийного бедствия!

— Спасибо, Ваня, — отзывается тот, заливаясь краской.

— Смиренно извиняюсь перед будущим светилом!.. — Канцюка прижал правую руку к сердцу и вежливо отвесил поклон.

Выхватив из-под кровати черные металлические гантели, Иван высоко поднял их над головой.

— Кто посягнет на науку — от моих гантелей погибнет! — широко размахивал он руками.

— Оставь детские забавы! Слышь, Вано? Того и гляди, размозжишь мне голову. — Костя сжался, втянул голову в плечи.

— Человечество меня непременно отблагодарит за то, что я превращу тебя из ленивого человека в вечно мудрую материю. Время, может быть, изваяет что-нибудь более полезное, — глубокомысленно заявил Тополенко.

Виталий весело рассмеялся, поглядывая на Петра, не обижается ли тот, ведь подняли такой галдеж. Но Крица так был увлечен берлинским письмом, что ничего не слышал и не видел вокруг себя.

Письмо… Принесла его сегодня в аудиторию тоненькая, словно камышинка, вертлявая, как волчок, секретарь деканата Люся Капустина. Помахивая конвертом над головой, девушка затараторила:

— Внимание! Внимание! Какому-то Шеррингу из Берлина взбрело в голову оправдывать покойного профессора Молодана, лизавшего пятки гитлеровцам. Чудак-человек этот немец: предателя считает самым честным человеком в мире. Пишет, будто бы он, Карл Шерринг, сам лично хоронил профессора… Короче говоря, сон рябенького жирафа! Изменник родины не может быть честным человеком! Кто хочет позабавиться с жалкой писаниной — ловите! — Девушка бросила вверх конверт, а сама, крутнувшись на каблучках, стремительно вышла прочь.

Конверт, как синяя птица, покружился в воздухе, словно прицеливаясь, кому же сесть на плечи. Крица быстро выскочил из-за стола, сложил лодочкой ладони и потянулся к письму. Острый уголок сердито клюнул в растопыренные пальцы, застрял между ними. И уже через мгновение Петр читал: «Днепровск. Медицинский институт. Студентам».

Снисходительно улыбнулся: «На деревню дедушке… Но в неожиданных письмах — много интересного» — и сунул письмо в карман.

Даже обедать не пошел после занятий — обложился словарями, переводил письмо. Хлопцы уже начали подтрунивать над ним:

— Ты что там, иероглифы исследуешь?

— Нет, это он расшифровывает рецепт от самой страшной болезни на свете — любви… Ведь даже во сне бредит Женей.

— Он же паршиво знает немецкий — три дня будет мучиться над одним словом… Давайте поможем ему, ребята!

Наконец Крица распрямил плечи:

— Ну, хватит вам измываться. Слушайте, олухи царя небесного, что пишет немец Карл Шерринг.

«Друзья! Студенты! Пишу вам, далеким и незнакомым. Много воды утекло с той поры, а он все стоит перед моими глазами, ваш профессор Молодан. Как сейчас вижу его: высокий, худощавый, с белой, словно у апостола, бородой. Умер он на моих руках… Я похоронил его, как родного отца, в Новомосковском лесу на крохотной полянке под могучим дубом. В дупло того дерева я вложил бутылку с предсмертным письмом ученого. Не знаю, что там написано, — не до чтения мне тогда было, но скажу одно: Молодан — честнейший человек из всех, встретившихся мне в жизни.

Мой бывший «безногий владыка», генерал Гаусгофер, не сломил вашего профессора ни безводьем, ни бесхлебьем, ни холодом подвала, не смог купить и обещанным памятником из чистого золота…

Гаусгофер был жестоким и своенравным. Своему адъютанту, то есть мне, он не прощал даже мелочного проступка. Пилил меня ежедневно: то не так посмотрел на него, то не те папиросы подал, то проворства во мне мало… Я все время ожидал, что вот-вот он влепит мне пулю в затылок, как двум моим предшественникам.