Сотвори себя - [74]

Мальчонка с перепугу и холода дрожал. Нельзя было его вырвать из угла — он боялся даже родной матери. Наталья все же выхватила Юрочку из темноты, прижала к груди и побежала к ближайшему соседу, жившему в полверсте.

…Похороны… Рыдала музыка… Мужчины на плечах несли гроб с Данилой Прокудой: он был обвит красным флагом, что горел и не сгорал на фоне белых нетронутых снегов.

Женщины вели под руки чуть живую Наталью. Кто-то из парней нес на своем плече Юрочку. Мальчик в отцовской буденовке, завернут в шинель…

…Юрий напрягал мозг так, что болела голова. Хотелось все воскресить в памяти, восстановить, проследить за материнскими повествованиями. Сколько он слыхал их от нее. Часто она вспоминала свою многотрудную жизнь. Потом отцовскую, а там добиралась и до его, Юриной… Со страхом рассказывала о безухой атаманше, которая после той страшной ночи как в воду канула.

И вот только теперь, кажется, вынырнула из небытия безухая…. Живет в глухом селе. Ест, дышит, смеется, ездит в город. Вольготно ходит по степям, лугам, и земля не горит у нее под ногами… Затерялась, притаилась головорезка среди доверчивых людей. К ней внучка приезжает на мотоцикле помочь, ведь одинокая же бабка… А может, то и не Вероника?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На плечо Прокуды легла чья-то тяжелая рука.

— Здравствуй, человек. Не обознался ли я?

Юрий сидел у подножия материнской и отцовской могил. Услышав за спиной чей-то голос, медленно обернулся, поднял взгляд: перед ним стоял рыжий Вавилон, опираясь на суковатый посох. Грудь старика, как кузнечный мех, то надувалась, то с усилием пыхтела: не хватало воздуха.

— Добрый день, дедушка! — Прокуда обрадовался живой душе на кладбище. Вскочил на ноги, отряхнул пыль с брюк.

— Слыхал, слыхал, ты прибился к нашему берегу, И про то, и про то знаю. Притираешься?

— Вам, дед Вавилон, тяжело стоять. Может, присядете? — уклонился он от прямого ответа.

— Я вот приходил выбрать себе место на вечный покой. И, видишь, на тебя набрел. Вон под тем явором хотелось бы лечь… Говорят, деревья извещают погребенных обо всех земных новостях… — криво усмехнулся старик, оглядываясь вокруг.

Юрий взял его под руку:

— Не признают меня односельчане, дедушка.

— Душа вдовы — потемки… Умирать будет, а не простит обиды… Наш брат, мужик, ясный как божий день: ты ему рюмку под нос ткни — он уже и растаял как свечной воск, — Вавилон покряхтел-покряхтел и с трудом присел на пенек.

— Не подпускают к себе ваши деревенские. Человеком не считают…

— Для тех, кто овдовел в двадцать лет, ты и помрешь виноватым. Ты-то жив. Пуганый-перепуганый, но живой. И вижу, недурно выглядишь.

— Все от меня отворачиваются, как черт от ладана.

— Чего там, Прокуда… Постепенно приживешься.

— Мне на роду написано мучиться…

— Не падай духом. — Дед почесал жиденький кустик бородки. Коротенькая, общипанная… Злые языки мололи: бабы по одному волоску повыдергивали…

— Вам бы свои косточки на солнце греть, а вы пришли на погост. Не спешите, еще надоест на том свете.

— Не хотелось бы утруждать вдовушек. С мужчинами в селе туговато. А похороны — хлопотная вещь…

— Если туго, чего же тогда меня боятся, как собака палки?

— Тут такая премудрость выходит: их мужья головы положили за наше правое дело, а ты выскользнул из военного лихолетья и вот разгуливаешь чернобровцем.

— Так, может, мне живьем в гроб лечь?

— Нет, Прокуда, моя очередь подоспела. Ты живи!

Не нашел Вавилон подходящего места для своей могилы: под явором уже кто-то лег раньше его… Мертвого не подвинешь.

Юрий помог подняться словоохотливому старику. И тот пошел домой, шаркая ногами. Слегка поддерживая его под руку, Прокуда сопровождал деревенского мудреца до самого порога его дома.

— Давай, Прокуда, присядем на травке. Я тебе расскажу быль из своей жизни. Может, тебе пригодится. Вот посмотри на мои руки. Шершавые, ясеневая кора… Короткопалые. А ладони, взгляни, огрубевшие, будто сыромятина, что намокла, а со временем высохла на солнце… Руки как руки, правда же? А в годы войны были эти две руки одни на всех женщин Вдовьей Криницы. А после войны? Дети, вдовы, бабы — женское царство. Голые, босые, голодные. И тогда эти руки всем помогали. Коровками царапали землю, слезами окропляли степь. И снова я не щадил своих рук.

Вавилону, наверное, хотелось исповедаться. Дед боялся забвения больше, чем смерти: не дай бог все пойдет прахом. Так ради чего он жил, толокся на белом свете?

Глубоко посаженные глаза Вавилона время от времени вспыхивали светлячками и то сощуривались, будто рыжий дед дремал, то широко раскрывались, словно от удивления.

— Расскажите, пожалуйста, как же вы ухитрялись верховодить в этом бабьем царстве?

— А вот как. — И старик не спеша начал вести нить своего повествования.

…Уставшие лошади еле плелись из райцентра. Вавилон не стегал их больно кнутом, даже не дергал за вожжи. Стопудовое горе горбило его. Отвез в военкомат из села последних мужиков, и теперь хоть шаром покати — бабская империя…

Его, Вавилона, тоже вызывали на комиссию, крутили-вертели, а все же левая нога короче на несколько сантиметров… Наверное, имели в виду обоз, но и туда не взяли. Калека. Забраковали.