Сотвори себя - [72]

— Господи, как же я счастлива, ты вернулся, Даня! Я, наверное, тебя вымолила у судьбы.

— Мне и самому не верится, что уцелел… Был в таком аду — уже прощался с жизнью, с тобой, с детьми, а вот когда не смерть…

— Ой, я так боюсь, я так боюсь за тебя! В лесах еще тревожно. Поговаривают, будто в Княжьих урочищах объявилась сообщница Махно. Зовут ее Вероника. Говорят, красивая, но безухая… Сынки кулаков пошли за ней, вербуют людей в отряд. Понукает, проклятая, слабодушными. Носится, говорят, на тачанке. Ты не слыхал о ней, Даня?

— Если и на самом деле так, то пусть позабавляется перед смертью. Не бойся, Наташа. Одна гадина на весь лес — не страшно.

— Может и одна смертельно ужалить.

— Оставь, Наташа, свои опасения. Не верю я. Все это бабьи тары-бары-растабары.

На следующий день пошел томительный дождь. Поля, припудренные жесткой метелью, покрылись черными плешинами. А когда на село надвинулся вечер, стало подмерзать, повалил снег. Зима снова взяла село в белый плен.

Данил склонился над столом и при свете плошки-коптилки разбирал бумаги. Жена напевала себе под нос колыбельную о котике, усыпляя детей. А на улице завывала вьюга, шуршала под стрехой, свистела, гудела в дымоходе. И было в ней что-то заунывно-щемящее.

— Пусть сколько ни бесится пурга, а идет к весне, Наташенька. Уже укачала? Иди-ка сюда, посмотри…

Полосатой вытертой дерюгой прикрыла на нарах троих деток и неслышно подошла к мужу. Взглянула из-за крутого плеча на стол, где лежали разложенные бумаги.

— Вот, видишь, прибиты печатки. Не царские, наши. Вот одна, вторая, третья… Поручили мне серьезное дело — делить землю.

— Даня, я так боюсь за тебя… Отмахиваюсь от этих проклятых мыслей, а они лезут в голову.

— Смотри не накаркай. Вечно вы, женщины, берете на себя больше, чем вам положено.

— Думай о своем, Данила. Я не буду мешать. — И Наташа тихо пошла к детям.

Наверное, правда: в женских предчувствиях есть что-то от пророчества. Наташино сердце предвещало беду. И она не миновала Прокудиной хаты.

Только успел Данил продумать, с чего начнет завтрашний день, к кому зайдет, с кем посоветуется, как под окнами захрапели лошади. Бросил взгляд на окна — они плотно завешены платками. Наташа постаралась. Взглянул на нее, жена побледнела, погрозила ему пальцем, дескать, молчи, не отзывайся. Потянулся рукой к плошке, задавил кончиками пальцев язычок огня, и темень наполнила хату. Наугад шагнул к сохе, на которой висела шинель, выхватил из кармана револьвер. Украдкой вышел в сени.

Неизвестные стали колотить в дверь. Нажимали плечами — доски скрипели, трещали.

— Открывай, красная гнида! Открывай! Все равно не ускользнешь от нас, — шамкал охрипший голос.

Данила прижался вплотную спиной к стене, нет, прирос у косяка. Выжидал: как только выставят дверь, он не одного уложит. Правда, черт его знает, сколько их там. Вон, слышно, и за хатой толчется зверье.

А дверь ходила ходуном. Звякала щеколда, но толстые дубовые доски не поддавались. Навесы скрежетали, пронзительно попискивали.

Тенькнуло оконное стекло, рассыпалось по полу. Данила бросился в хату и увидел: чья-то косолапая рука сорвала платок, закрывавший окно, и берется взламывать раму. На какое-то мгновение Прокуда растерялся: возвращаться к сенной двери или караулить возле окон? Решение пришло молниеносно: все равно они ворвутся в сени. Нужно запереть дверь в хату…

Пока бандиты будут возиться со второй дверью, он прикончит тех, кто полезет в окно. Данила в темноте оглядывался вокруг, прислушивался и не различал, хохотала то вьюга или бандиты ржали.

— Даня… Данилочка! Удирай через окно на печке, — подползла Наталья и, схватив его за ногу, потянула к себе. Она в своей женской наивности не понимала, что за хатой тоже полно бандитов.

— Перенеси детей на печь, — шепотом сказал жене.

Сенная дверь не выдержала натиска — разломалась. Ватага ворвалась в сени, а тут еще одна преграда. Кулаками, подборами, прикладами уже колотили в избяную дверь.

— Эх вы, недотепы! — на улице глухо возмущался женский голос. — Полезайте в окна, свистуны несчастные!

Затрещала рама. Сперва одна голова просунулась в хату. Данила пока что не стрелял. Засунул револьвер в карман, пошарил руками под скамьей, нащупал топор и пустил его в ход: изо всей силы саданул бандита, и он захрапел, обмяк и повалился на пол. Сунулся еще один. Прокуда и этому попал в голову. Но топор стукнул по мягкой шапке, и бандит, оглушенный ударом, как бык заревел и повис на подоконнике: руки и голова болтались в хате, а ноги — на улице.

К окнам налетело их как воронья. Зажгли клок соломы, посветили. Увидев двух мертвых, они еще больше озверели и напролом кинулись в окна. Почему-то не стреляли, а лезли саранчой. Прокуда выхватил из кармана револьвер. Пуля за пулей вылетали из дула, впивались в бандитов. Но они не стреляли. «Значит, хотят взять живьем, подлецы. Нет, не дождетесь». Он оставит себе один слиток свинца…

— Быстрее, растяпы! — раздался истерический женский голос.

Проснулись от выстрелов дети, заплакали, потянулись к матери. Наталья сама не своя сгребла их в угол на печи, укрыла рядном. Она дрожала от испуга — зуб на зуб не попадал.