Сотвори себя - [73]

Данила оторопело присел в темноте, нажимая на курок, но револьвер молчал. Сто чертей!.. Сгоряча выпалил все пули, не оставил для себя… Проклятие!

На него упала тяжелая туша бандита. Прокуда вывернулся из цепких лап. Стремглав метнулся на лежанку и сильно ударил ногой в небольшое оконце. С разгона кинулся в проем. Но застрял, его сдавило в плечах. Протянул руки вперед, будто нырял в воду. Дернулся вниз так, что кожу ссадил на ребрах. Упал на рыхлый снег. Вскочил, но в эту же минуту на него навалились три ненавистника. Сопя, как уставшие лошади, они дубасили кулаками Данилу. Отбивался, вертелся в их руках, как буравчик, и вырвался. Пустился наутек. Споткнулся, упал, распластался — и снова настигли враги. Смяли — ни дохнуть, ни крикнуть. Скрутили ему руки, связали веревкой ноги, накинули петлю на шею и поволокли во двор, где на тачанке сидела Вероника, попыхивая цигаркой…

— Зажгите свет в хате! Поставьте стражу вдоль всей улицы! — приказывала грозно. — Я хочу с глазу на глаз поговорить со вчерашним красноармейцем. — Она сбросила с себя тяжелый тулуп, соскочила с тачанки и направилась в хату. Следом за ней поволокли Данилу.

Кто-то из бандитов вынул из-за голенища огарок свечи, зажег и поставил на ножку перевернутой табуретки.

С печи к мужу бросилась Наталья, но ее оттеснили.

— Дорого ты нам достался, орел! — сказала Вероника.

Она чинно уселась в красном углу. Ее большие черные глаза искрились злостью. Белое красивое лицо подергивалось. Правое плечо то и дело вздрагивало. Хромовая блестящая кожанка, перекрещенная ремнями, поскрипывала. Из-под седой кубанки выбивались черные кольца кудрей, прикрывавшие… дырочки — у атаманши не было ушей.

— Чего скулишь, гнида? — Вероника бросила взгляд на Наталью. — Пусть идет к своему красноармейцу. Пропустите ее! А где дети? На печи? Принесите и щенков сюда!

Наталья безмолвно замахала руками, а потом умоляюще закричала:

— Перепугаете! Не надо, не надо! Я не хочу, не хочу, чтобы они видели… Не трогайте хоть их! — Женщина очумело суетилась, не зная, куда податься, куда бежать, к детям или к мужу.

— Давай сюда красных щенков-прокуденят! Пусть понюхают, чем пахнет отцовская революция, — прохрипела Вероника и ткнула пальцем на толстого, приземистого мужчину, в глазах которого столько было покорности, хоть веревки из него вей.

Бандит полез на печь, за ноги постаскивал на лежанку перепуганных детей.

— Ого, сколько наплодила, сука! Голодранцы несчастные, им землицы чужой захотелось! — приговаривал человечек, слезая с печи.

— Поставь их возле отца-христопродавца. Пусть видят, как он будет подыхать, — с ударением выговаривала каждое слово безухая.

Наталья льнула к детям. Затем бухнулась на колени перед Данилой. Он что-то неразборчиво лепетал — веревка не давала возможности ему говорить. На Наталье лица не было.

— Ты — женщина… Если твое сердце не окаменело, ты не осиротишь деток, — умоляла Веронику.

А та вроде и не слышала мольбы. Молчала. Ее лицо, будто вытесанное из дерева, замерло, похожее на икону. Потом проронила небрежно:

— Хорошо. Уважу твою просьбу. В самом деле, мы, женщины, должны понимать друг друга. Дай саблю, — бросила она тому, кто лазил на печь за детьми.

Тот выхватил из ножен блестящее лезвие, как фокусник, провел по нему языком, мол, чистое, готовое к делу.

— Не буду пачкать руки о твоего красноармейца. Я только порассекаю на нем веревки. И забирай его, — Вероника схватила саблю, стиснула зубы и рубанула Данилу по голове, по шее, по плечам…

Наталья ошалело вскрикнула, судорожно схватилась за голову, из ее груди вырвался дикий стон…

В детских глазах застыл ужас. Они с визгом бросились врассыпную.

Вероника сплюнула, отвернулась от Данилы, корчившегося в предсмертных судорогах.

— Детей забрать! Они уже мои, казенные! — ткнула окровавленную саблю мордатому угоднику.

— Есть забрать детей с собой!

Он трусцой побежал в хату. Девчушки присмирели под скамьей, а мальчонка куда-то юркнул.

Бандит бросил двоих детей в повозку и принялся выискивать третьего, но так и не нашел. Тачанка, в которую уже забралась Вероника, вылетела из двора, а за ней ринулась банда. Мордатый подскочил к своей повозке, сел на передок и стеганул лошадей кнутом. Они гребанули копытами снег и вихрем вырвались со двора.

Неистовствовала, завывала, гоготала в степи буря. Вероника летела в серую муть вьюги и теряла Прокудиных детей. Над ними, невинными и чистыми, вырастали белые могилы…

Наталья раскрыла глаза, словно из тумана вынырнула, опомнилась. На ножке перевернутой табуретки дотлевала, коптела свечка. Упала на ноги перед Данилой, развязала веревки, трясла его, кричала в уши. Водила ослепшими от слез глазами по хате. Дети исчезли. Бессильная, изнеможенная, полезла на печь, а там пусто. Наталья ползала из угла в угол. Мелькала мысль: «Их забрала пакостница!»

Раздетая, с распущенными волосами, выскочила босиком на улицу и застряла в снегу. Поднялась, обежала вокруг хаты, кричала, звала детей, но они не откликались. Слабый голос ее тонул, рассеивался в дикой пучине пурги.

Забежала в курятник, прижавшийся к торцу хаты: дверь его была полуоткрыта, и женщина проскользнула внутрь. Вслепую ощупывала дрова, старую кадушку, всякое тряпье. И вдруг натолкнулась на мягкий теплый комочек. «Господи! Юрочка… Детка!»