Сотвори себя - [71]

Перед глазами возникла безухая старуха… Стало жутко: «Мама… Мама! Это, наверное, она, мама?»

Что это? Наваждение? Нет, то отчаянно отозвались припыленные годами ужасы, цепкими корнями уходящие в детство Юрия. Неужели это она? Неужели?

Прокуду словно кто кулаком ударил по темени. Потрясенный, он стоял столбом на орельской круче. В болезненном мозгу еле шевелились мысли. Первое, что осенило Юрия, — пойти на погост к матери… Мелькнули в памяти ее напутствия: «Чтобы ты, Юра, когда вырастешь, и под землей нашел эту гадину безухую…»

Кладбище лежало укрытое разнотравьем: на солнце разморились чебрец, полынь, клевер, их аромат струился так остро, что у Прокуды закружилась голова.

Ходил между бугорками, придирчиво перечитывал полустертые надписи на крестах и памятниках. Никак не мог найти могилу матери. Может, запала, заросла травой, сровнялась с землей? Нет, не то! Он же, непутевый, даже не был на похоронах, даже не знал, когда умерла… Маму подточила его, Юрия, судьба… Чахла, таяла, увядала и не удержалась на этом стопроклятом свете… Не дождалась возвращения блудного сына. Не писал ей писем, не отзывался и словом, чтобы не напоминать о себе. Лишь в последние годы своей отлучки случайно из десятых уст узнал — нет в живых матери.

С тяжестью раскаяния в груди, грустно шуршал травой, будил извечный покой. Чувство подсказало: загляни к отцовской…

Сквозь толщу памяти выразительно проглядывалось: порубленного до неузнаваемости отца несут в гробу… Лежит он сейчас там, в левом крыле погоста, под ветвистыми белыми осокорями.

Уже издали завидел серую каменную глыбу памятника коммунисту Прокуде. Тихо, благоговейно подошел ближе и остановился перед ржавым железным кружевом ограды. Скрипнул калиточкой. Увидел: к увенчанной памятником приплюснута маленькая, приземистая могилка, как будто имела отношение к этой большой… На цементном потрескавшемся выступе мелкими кособокими буквами кто-то нацарапал:

Ой, горэ тий чайци-нэбози,

Що вывэла диток пры бытий дорози.

— Мама… Отец! И смерть вас не разлучила! — упал перед могилами на колени. Изливал свою накипевшую грусть, орошал слезами молчаливые бугорки…

В первую очередь просил прощения у матери. Перед ней кровно виноват, потому что не кто другой, а он, на кого она возлагала надежды, преждевременно уложил ее в сырую землю… Ей бы еще жить да жить, а она ушла незаметно, бесследно на тот свет.

«Если мертвые могут прощать — простите, мама… Ведь я, ваш сын, вернулся не прозябать, не ныть, не проклинать собственную судьбу, не обвинять кого-то, я хочу честно начать жизнь заново.

Я же не трусливый желторотик, а возмужалый человек, умудренный жизнью, с мозолистыми руками. Хочу проследить, с чего началось мое падение, чтобы других уберечь от этой срамоты. Хочу разыскать ту первую ямку, где оступился, упал лицом в грязь… Я не мимоходом забрел на кладбище, а намеренно — принес терпкую, горестную сыновнюю любовь. На порог позора я уже никогда не ступлю…

Все неприятности отлетят тяжелым сновидением. Время постепенно выветрит боли, только бы мне люди простили и забыли, что такое когда-то произошло со мной, Юрием Прокудой. Я все сделаю, чтобы с односельчанами встать на одну ногу, быть равным среди равных, садиться за стол, не топчась сзади и не пряча глаз… Мама, отец, я, ваш сын, хочу стать Человеком…»

— Мама! Мама! Я нашел безухую. Я знаю, где она живет, окаянная! Помогите мне все до мелочей вспомнить, вы ведь часто рассказывали о безухой атаманше, зарубившей отца и меня искалечившей…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

…Уже утихала гражданская война. Степные села не верили — наступило затишье. Разоренные, битые, истерзанные, не знали они, какому богу кланяться: утром красная конница пронеслась по лугам, вздымая клубы пыли на площади, и высоко на колокольне вспыхнул кумач. А вечером оголтело громыхали возы, свистели в воздухе кнуты, раздавалась матерщина.

Следующей ночью ни с того ни с сего трещали заборы, рушились ворота, будто катился землей ураган: «Будя вам спать, мужики! Господа бога вашу мать… Давай кожухи, сало, хлеб… Господа бога вашу мать!»

Испуг гнездился в людских сердцах — ни днем ни ночью не давал спать.

Но перебесилось, улеглось, утихло. Красное знамя стремительно взметнулось в небо над голубым куполом церкви. Люди облегченно вздохнули. Матери с малыми детьми на руках чаще стали выходить за ворота, высматривая из походов своих кормильцев.

Но слухом полнилась земля: где-то в Княжеских лесах еще водятся бандиты. Рассказывали прохожие — гляди, то там то сям сволота совершает набеги, глумятся…

Из водоворота войны Данил Прокуда первым ступил на вольную землю, во Вдовью Криницу. Отвоевался по всем статьям: две пули засели в бедре, хоть рассекай кость… Сказали ему: позже врачи удалят металл, а сейчас иди в родное село, нужно новую жизнь строить.

Трое деток ручонками обвили отцовскую огрубевшую шею, шесть глазенок светили ему в душу, щечки льнули к худым скулам, к теплой груди. Прижал к себе жену Наталью. Голубил, осыпал всех поцелуями.

— Вишь, Наталочка, ты меня перехитрила… Две девочки на тебя похожи. Один Юрочка — на меня… Правда же? — Он взял на руки своего двухлетнего сына, подбросил под потолок и, смеясь, подхватил.