Сотвори себя - [75]

Ногу Вавилону укоротила гражданская война. После ранения усохла, как подрубленная ветка. Долго прыгал на костылях, до красноты натирал под руками. А со временем выздоровел, начал опираться на свою коротышку — с горем пополам держала. На своей все-таки надежнее, чем на костылях.

Он был конюхом, затем стал работать ездовым.

Вавилон возвращался из райцентра. Лошади, понурив головы, медленно тащились, фыркали. Не успел опомниться, как колеса загремели по мосту. Его встряхнуло. Мысли, как перепуганные птицы, разлетелись. Поднял голову и увидел перед собой женщин: они до сих пор не разошлись по домам, ждали его. Кинулись к возу, остановили лошадей.

— Вавилон, Марк ничего не передавал?

— Велел беречь детей, Матрена. Беспокоился о тебе…

— Ой, спасибо за доброе слово…

— А мой, мой ни словечка?

— Молвил Дмитрий так: передай Дарьюшке — все, все, что мы задумали, сбудется…

— Господи, он сына хотел. Как он хотел сына! — Вытирая передником слезы, Дарья отступила назад.

— Тебе, Настенька? Тебе… Ага, наклонись, я по секрету… Просил, чтобы никто не слыхал, потому что это ваша тайна. — Вавилон округлил губы и запорошил ее ухо теплыми, нежными словами, что упали, как благодатные капли дождя на цветы, и Настя зарделась.

— А разве мой Петр так ничегошеньки и не сказал? — отозвалась из толпы женщин старшая среди всех Василиса.

— Просил не трогать недокрытой хаты. Он скоро вернется. Просил, чтобы ты берегла себя. А еще напомнил: сторнованные снопы спрячь на клуню, а то ведь дождь, непогода…

— Добрый он… Жалел меня, как ребенка. Дай бог тебе здоровья, Вавилон!

— А я уже и не спрашиваю. Мой молчун, с него и на праздники слова не выдавишь, — безнадежно махнула рукой Терниха и отошла в сторону.

— Погоди, погоди, Татьяна! Напрасно ты так о своем Иване. Он даже дважды ко мне подходил и просил: ты, говорит, не забудь, ты же не забудь поцеловать за меня мою Таню… Я, говорит, скупился и на слово, и на ласку. Все стеснялся… А она же у меня — цветок полевой.

Вспыхнули щеки у Татьяны и закипели слезы радости на глазах.

Вавилон смотрел на эти опаленные горем лица и радовался, что хоть маленькая морщинка да разглаживалась от его святой неправды… Если бы женщины знали. Если бы… Прощание было скупым, как осеннее солнце. Только привез Вавилон к военкомату односельчан, сразу же подскочил к подводе озабоченный командир — и военнообязанных как ветром сдуло. Даже руки ему, Вавилону, никто не пожал. То ли забыли, то ли недосуг было или растерялись. Правда, кто-то толкнул его кулаком в бок — дескать, будь здоров.

Вавилон вернул женщин к жизни. В горе нужно утешить человека — и придет облегчение.

— Айда ко мне, богини! Развезу по домам на своей колеснице!

Женщины, ободренные, весело затараторили, одна за другой ставили ноги на спицы колес, подтягивались и скатывались в телегу.

— Гони лошадей, Вавилон, чтоб нас и ветер не догнал!

— Девчата, пусть беда плачет и прочь скачет, — стеганул он лошадей вожжами, и они рванули с места в галоп.

Женщины, хватаясь друг за друга, чтобы не выпасть из телеги, визжали так, что эхо катилось лугами.

— Вот так я стал, Прокуда, бабским комиссаром. Доподлинно узнал женские вкусы, склонности, характеры и причуды… Умел прикоснуться к вдовьей душе, как тот гармонист к клавишам, когда добывает музыку с закрытыми глазами. А война швыряла в село похоронку за похоронкой… — Дед умолк, скорбно склонил голову. — Я этими руками все умел. Острая коса пела во ржи: косить так косить. А возьмусь было за молот — кузница ходуном ходит. Или смастерить подоконники, двери — люблю белые кудряшки-стружечки… Пахнет сосновая доска — жить хочется. Было и печи выкладывал. Растопишь — аж гудит огонь, беса можно осмолить. И сапоги тачал. Иногда получатся такие нарядные — аж смеются… Одним словом, Прокуда, всего на своем веку пришлось изведать. А вот, откровенно говоря, любезный, самое тяжелое ремесло — управлять бабами. Не каждый взялся бы. Мне же деваться было некуда. Тяжело приходилось, как и на фронте. А тут, говорю, посыпались похоронки. Ежедневно плач, причитания. Иногда поднимут такой рев, хоть хватайся за голову и удирай из села. И вот кончилась война.

У меня, скажу тебе правду, жизнь сложилась не сладко: пока оправлялся после ранения в гражданскую — все мои одногодки поженились, замуж повыходили. Топтался, прихрамывал я и все боялся подступить к какой-нибудь девице. А годы, брат, не стояли на одном месте. День за днем, день за днем… И я остался в старых холостяках. Думал: так и буду век маяться без семьи.

В войну, когда горя было полные закрома — я и не смотрел на молодок. Считал грехом сближаться — их мужья воюют, а я тут… После войны, рассуждал сам с собой, мол, когда уляжется боль, немного забудется, сгладится — вот тогда подыщу славную бабенку, упаду ей в ноги и скажу: согрей, приласкай, а то и умру на дороге одиноким, а тебе стыдно будет, что отреклась…

Женщины вдовели в двадцать — тридцать лет… Горюет-плачет, а чертик молодости в жилах скачет.

Я долго колебался и взял на свою душу один грех. Заприметил — трется возле меня Анна. Высокая, жилистая, пышет, словно жаровня, выхваченная из печи. Густым румянцем горят у нее щеки, а в глазах — тьма-тьмущая искр, хоть пригоршнями их вылавливай. Невзначай коснулся женской руки: одна мольба, одна ласка… В груди у меня екнуло: не осудят ли люди? Перебросился с Аннушкой словцом, а она плачется: скоро уже отцветет, отговорит ее лето — и ни мужа, ни деток…