Сотвори себя - [76]

Стало жалко ее до слез… И дала вдовушка миру такого рыжеволосого бутуза — вся Вдовья Криница ахнула.

Не знает Анна, куда меня посадить, чем потчевать, в какую рубашку нарядить. А я ей: давай распишемся, узаконимся. И нам обоим, и сынишке, и людям будет хорошо. Она и радехонька, обеими руками ухватилась за меня, хоть и старше ее… Пошла бы за мной и в огонь и в воду… Да где уж там, говорит, нам судьбы свои соединять, тут соседки от зависти лопнут… Решили дипломатично: запишем мальчонку на меня, и буду отцом по доверию, ведь сын — капля в каплю Вавилон…

Живу-скриплю себе потихоньку. Как вот подвернулась Пелагея — кругленький бочоночек. С перцем, сварливая, а душой — мед… Доброты в глазах — на сто лет. То у всех на виду целует меня в лоб, то принесет домой вкусных пирожков полный подол. Одним словом, подъехала ко мне издалека, и я не удержался — осчастливил молодуху: родились два близнеца, курносые, рыжие, круглолицые. Сам себе рассуждаю: ну, Вавилон, греховодник, берегись! Людям на глаза не показываюсь, украдкой по воду хожу, пронюхиваю, чем дышит Вдовья Криница. Встречают, поздравляют с новорожденными, подмигивают хитро, с намеком: дескать, есть порох в пороховнице…

Встретил свою первую, Аннушку. Поклонился низенько, почтительно. Подбрасывая на руках первенца, она молвила мне чистосердечно: «Теперь ты, Вавилон, принадлежишь не только мне, но и Пелагее… Троих сыновей имеешь. Отцовствуй на здоровье! Присваивать тебя я уже не имею права…»

Со временем повадилась ко мне Груня. Ни девушка, ни вдова. Чистюля — какую поискать. Выбелила мою хату, вымела, выстудила пыль, повытряхивала все пожитки. Спал я на белой-пребелой постели. Наварит, нажарит. Даже, бывало, подстрижет меня, выкупает в кадке — как с ребенком нянчилась. Я помолодел, поправился — козырем ходил. Продолжалось это до тех пор, пока не вспыхнула четвертая рыжеватая искорка — на этот раз уже у Груни… Лобастый, а в глазах — полно солнца. Ну, думаю себе, греховодник, на улицу и не показывайся. Висеть тебе, Вавилон, на суку! Месяц маскировался у себя во дворе. И что ты думаешь, Прокуда, и здесь я ошибся. По деревне прокатилась доброжелательная молва — у бабьего комиссара еще один внучек появился… Наведался к первой, второй, может, гневаться будут и на порог не пустят. Гостинцы достал из кармана, положил на стол, побеседовал, поиграл с малышами и пошел себе на работу, как и приличествует степенному отцу.

Но, Прокуда, моим наивысшим взлетом стала учительша. Любаня. Умна, а уж начитанна! Как встретит, так и просит меня зайти отремонтировать парты… Парты расшатаны, перекошены, поломаны. И я нашел свободную минутку, взял свой инструмент и зашел в школу.

Целый день работал: пилил, строгал, чинил парты. К вечеру проголодался. Долгонько не появлялась хозяйка. Она у нас и директор, и завуч, и весь преподавательский персонал. Все в одной, так сказать, ипостаси. Наведалась, когда уже темнеть начало. Пригласила к себе поужинать. Спиртика капнула — в аптеке добыла. Да и сама пригубила.

После ужина как взяла гитару, как притронулась к струнам она и вымолвила: «Красные маки — то цвет любви…» — у меня сердце оборвалось. Учительша показалась солнцем, что светит только для меня.

Я расспросил, где ее муж, детки. Тяжело вздохнула, отложила в сторону гитару и скупо рассказала: муж погиб на фронте… Двух маленьких дочурок, родителей бомба накрыла в первый же день войны… Ее контузило, чудом спаслась. Ей уже сорок… Не надеется встретить в глухом степном селе себе пару — рискнула бы родить ребенка…

Я аж задрожал… Господи, думаю, убейте, повесьте, а я уже отсюда не выйду. Пусть меня завтра казнят при всем честном народе!..

Появился на свет пятый сынок…

Может, кто там и ругнет: Вавилон, мол, занимался блудом… Наплодил детей, а сам собирается умирать. Это не так! Вдовы родили мне сыновей-орлов. Моя запоздалая радость. Кто хочет — пусть спросит у каждой моей вдовы, они скажут сущую правду: то обоюдное счастье наше послевоенное…

— К которой же вы, дед Вавилон, приклонили голову? — спросил Прокуда.

Старый достал из кармана платок, вытер увлажненные слезой глаза:

— Одиноким живу. Никого из них не хочу обижать. Они мне светят — каждая по-своему. Помогают. Аннушка — огород вспашет, посадит, обработает, соберет урожай. Пелагея покупает рубахи, простыни, обувку. Грушенька уберет в комнате, приготовит поесть. А Люба-Любушка, учительша, самая грамотная, приносит деньги на всякую всячину. Книжки дает читать: я люблю исторические романы. — Гармоника в груди расходилась, и Вавилон закашлялся.

— Многотрудная жизнь и у вас, дедушка…

— А ты мне, любезный, укажи пальцем на того, кому жизнь легко дается. Иди себе, Прокуда, да поразмысли, зачем я тебе раскрыл душу.

— Спасибо. Поучительная быль, — Юрий поднял деда на ноги, сунул в руки посох, попрощался и пошел себе…

Стоял посреди двора и смотрел на свое зеленое логово: тот же разросшийся бурьян, та же полосатая, обтрепанная, хлестаная-перехлестаная дождями ряднина, которой застилал свою «постель». В изголовье свернутая вместо подушки телогрейка. Под ней торба с сухарями. А рядом замес. Потрескался, засох.