Сотвори себя - [129]

— Ишь ты. Спасибо, не забыл моих поучений. Горе искорежило душу, обожгло всего человека, словно дуб молнией, а память ничего не забыла. То-то! — шутя погрозила Родионовна Захару указательным пальцем.

Кочубенко расстегнул воротник рубашки, глубоко, свободно вдохнул домашний дух. Ему на миг показалось, что он студент-первокурсник и вот приехал к матери на каникулы. Присел на старую, расшатанную табуретку.

— Как вам живется, Родионовна?

— Так себе. Старость не красит человека, — присела на низенький стульчик, сплетенный из белой лозы.

— А материально… В деньгах нуждаетесь? Я вам привез немного денег.

— Ну, это уж ты напрасно, Захар… Спасибо за беспокойство, но у меня своих достаточно.

— Солидную пенсию дали?

— Свожу концы с концами…

— Не может быть такого! Я разберусь. Не волнуйтесь. Помогу документы собрать.

— Да шут с ней, с той пенсией… Захарушка, пошли, умоешься с дороги и обедать будем. Сегодня сварила борщ, наш, украинский, натушила картошки. Вроде бы знала, что желанный гость заявится.

— Если можно, дайте мне, пожалуйста, холодной воды. Я на улице вымоюсь до пояса.

— Как пожелаешь, так и делай, родимый. Вот там, в коридоре, за шторой, бери полную цебарку. Прохладная водица. Но, смотри, не простудись.

— Не страшно. Уральские морозы закалили меня.

Захар вынес во двор ведро, снял с себя рубашку, майку, повесил их на дерево. Искоса поглядывал на Родионовну. Знал, что сейчас увидит ее растерянно-испуганный взгляд.

С печалью и болью она смотрела на его обожженную спину, грудь, правый бок в шрамах. Чтобы отвлечь Родионовну от тягостных мыслей, Захар пошутил:

— Я как-то в речке купался. И одна набожная тетушка, увидев мое увечье, перекрестившись, изрекла: «Наполовину грешный, наполовину праведный…»

Вздохнула Родионовна глубоко, как вздыхают матери.

— Горемыка… Мученик ты святой, — прижала к груди сухонькие кулачки и быстро заспешила в комнату. Заскрипела крышкой сундука, прижавшегося в углу, вынула оттуда белый-белый льняной рушник, вышитый красными петухами, вынесла Захару.

— О, это для меня большая честь! Рушник из вашей далекой юности? Не рушник, а целая тебе девичья история…

— Да, сама когда-то пряла, ткала, белила, вышивала, — подала она Захару конец белоснежного полотна, а второй легко придерживала, как и полагается приветливой хозяйке. — Этим рушником вытирались двое… Мой Максим, ушедший на третий день после нашей помолвки в бой с махновцами под Екатеринославом… Только и видела его…

— Знаю, Родионовна, вы — однолюбка…

— А еще вытирался этим рушником Богдан Тимофеевич Молодан, когда попал в окружение к немцам и прятался у меня… Вот как ты… умылся. Потом вытерся красными петухами. И вот, Захарушка, ты третий вытираешься…

— Благодарю, Родионовна. Знаете, у меня действительно силы прибавилось.

— Если бы миром управляли матери — никогда бы не было войны… Они берегли бы своих детей и не убивали чужих. — Родионовна бережно взяла полотенце из Захаровых рук: — Проголодался?

— Чуток…

— Пошли, пошли обедать. Борщ горячий, — сняла с ветки Захарово белье, скомкала. — Выстираю завтра. Свежая рубашка найдется?

— А как же? В чемодане.

Борщ источал запах по всей комнате, щекотал ноздри. Родионовна налила Захару полную миску, а себе плеснула на дно тарелки.

— С дальней дороги мужчине надо плотно поесть, — положила на стол нож и полбуханки, мол, сколько потребуется, столько и режь себе хлеба. А потом подала тушенную с луком картошку. Налила кружку компота, который обычно варила на целую неделю.

— А как здесь Лускань процветает? — спросил Кочубенко, вкладывая в слова что-то свое, лишь ему одному известное.

— Первая скрипка в институте.

— Поддерживает с вами дружеские отношения?

— Куда там! Такой важный да степенный — и не подойти. Однажды встретились в городе, все-таки протянул руку, стал расспрашивать, как поживаю, не болею ли. Вспомнил и о тебе, Захар. С того света, говорит, не возвращаются… А я, словно предчувствовала душой, что ты жив, отвечаю: «Люди приходят с войны и через тридцать лет…»

— Значит, заживо похоронил меня? Он же прекрасно знает, что я осел на Урале. Я ему много писем посылал, чтобы помог Олежку разыскать, а он мне ни на одно не ответил…

— Гляди-ка! О живом человеке говорил как о мертвом…

— У нас с ним свои счеты мирного и военного времени. Лусканя всю жизнь ела поедом зависть, что Молодан видел во мне своего преемника…

— Кстати, Вениамин при нашей единственной встрече и о профессоре вспомнил. Правда, поморщился, вроде у него зубы заболели, и прошептал мне на ухо: «Я знаю, Родионовна, что вы находились в оккупации и укрывали Молодана. Вы темная, неграмотная женщина, с вас взятки гладки. Ученый, к великому сожалению, стал предателем…» Я тут же перекрестила клеветника и сказала: «Пусть вас, лжеца, бог милует. Такое наговариваете страшное на своего учителя… Даже если у меня земля под ногами разверзнется, и тогда не поверю, что Богдан Тимофеевич изменил Родине…»

— Мне студенты написали о Богдане Тимофеевиче. Они разыскивают не только документы, но и людей, хорошо знавших Молодана. Перед великим ученым я низко склоняю голову. Моя научная суматоха ни в какое сравнение не идет с его открытиями. А Молодана, видите ли, замалчивают. Предателем окрестили… Мне все почему-то кажется, что к этому делу Лускань приложил свою руку.