Сотвори себя - [127]

Проснулся Олежек. И они вдвоем склонились над ним, забыв, что где-то там война и падают подкошенные пулями солдаты, на устах которых застывают холодными льдинками смерти имена дорогих детей и любимых жен…

На многолюдном вокзале в суетливой тесноте, где воздух был настоян на сивухе и поте, где монотонно, жалостно пиликала охрипшая гармошка и слышались рыдания женщин, не выдержало Танино сердце:

— Захарушка! Милый. Я тебя никуда не отпущу!

Она дрожащими руками хватала, обнимала его за шею, прижимала к себе. А он держал не перестававшего плакать ребенка и успокаивал, как мог, юную жену.

Родионовна ни на шаг не отходила от Тани: утешала, что-то шептала ей на ухо, гладила по голове материнской рукой.

Басистые мужские оклики, протяжные женские вопли, детский плач-крик, звуки охрипшей старой гармошки, вечной спутницы солдатских проводов, песни — все это перекатывалось, бушевало, шумело, заполняя вокзал.

— Богдан Тимофеевич! Глядите, вот он, Кочубенко, как жердь торчит! Видите?

Захар, едва заслышав знакомый, чуть насмешливый голос, оглянулся и увидел Лусканя, локтями расталкивавшего толпу. За ним, спотыкаясь, опираясь на палку, спешил профессор Молодан.

— Где ваша совесть, Захар? Не зайти попрощаться… Знаете, как это называется? — набросился Молодан на своего аспиранта. — Благодарите бога, что имеете надежную защиту, — он с улыбкой посмотрел на Олежку, который уже спокойно лежал у Тани на руках. — Не совладаю, а то я бы вас поучил, как уважать старика. — Богдан Тимофеевич отдал Вениамину свою тяжелую палку с витиеватой резьбой, протянул обе руки вперед и обнял Захара, поцеловал его трижды, не то здороваясь, не то прощаясь.

— Богдан Тимофеевич, извините меня, но мне сказали в деканате, что вы до сих пор не возвратились из Москвы. Вот и не зашел. А война, сами знаете, не ждет, — Захар оправдывался, открыто радуясь, что сам профессор Молодан пришел проводить его и Лусканя на фронт.

— Дайте сюда дите, а то давка, жара, а вы на него еще и дышите, — почти насильно забрала Родионовна мальчика, чувствуя, что того же хотела и Таня.

Старый профессор очень волновался и никак не мог собраться с мыслями:

— Свои теоретические разработки спрячьте под тремя замками… На войне диссертаций не защищают…

— Вот мой тайник, Богдан Тимофеевич, — Захар показал пальцем на свой высокий лоб. — Разве что пуля расколет…

— Берегите себя. Как сыновей прошу вас обоих, дорогие, берегите себя. Вы нужны науке.

— Ну что вы, дорогой профессор… Мои работы — скромные поиски… — пытался возразить Лускань.

— А вы, Захар, надежда моего старческого сердца, Я многого не сумел сделать за свою жизнь… Будьте же моим продолжением… Ваша, Захар, незаконченная кандидатская очень заинтересовала Москву. Столицу, сами понимаете, мало чем можно удивить, а вот вы… — профессор держал Кочубенко за руку, как школьника-первоклассника.

Лускань смиренно стоял за спиной Молодана. Время от времени завистливо сверлил серыми глазами друга. В них была ревность: почему же профессор и сейчас, в минуты прощания, напутствия, выделяет опять Захара? Он тоже ведь аспирант, и не из худших.

Поезд сердито засопел, пронзительно загудел, властно созывая своих пассажиров. Прокатилась волна последних прощаний: взорвались и заклокотали неутешные причитания, визгливые крики, безнадежная песня — все кипело в слезах, шептало, молило, просило.

По старому обычаю Молодан трижды обнял, расцеловал сначала одного, потом другого, требовательно посмотрел в глаза Кочубенко, дескать, смотри на фронте в оба…

— Захар! Побежали. Видишь, поезд тронулся. Прощайте все! — суматошно крича, Вениамин бросился к вагонам.

Захар оглох от неустанного шума. Ему казалось, что женщины уже не плачут, а как рыбы, выброшенные безжалостной рукой из воды на сушу, открывают рты, хватают воздух, безмолвно посылая проклятия тому, кто породил войну.

Лязгнул буферами поезд, дернулись вагоны, на ходу сбрасывая с себя провожающих, которые безумно цеплялись за него. Захар последний раз прильнул к соленому от слез Таниному лицу.

— Я вернусь! Я ненадолго. Я скоро! — задыхался от волнения. — Береги сына, Таня… Танюша! — судорожно целовал ее губы, щеки, растрепанные волосы. — Я вас никогда не забуду, дорогой профессор… Прощайте! — Спазмы сдавили горло, и Захар уже не мог промолвить ни единого слова. Забросил на плечо вещмешок и быстро побежал за вагонами, медленно уплывающими с перрона.

Догнал последний, цепкие руки новобранцев дружно подхватили его, втянули в вагон. В последний раз оглянулся туда, где осталась его Таня, Олежка, мудрый Молодан, сердобольная Родионовна.

…Захар вздрогнул, прерывая свои воспоминания. Ему показалось, что он вынырнул из тяжелого тумана, давившего на плечи. Поднял голову: перед его глазами, как и тогда, шумел вокзал. Люди, обливаясь потом, бежали-спешили к поездам. Только поезда мчатся не в кровавую войну, а в пламенеющее утро, лучезарный вечер, звездную ночь…

Чувствовал себя чужаком: никто его, Захара, не встречал — ни цветов, ни объятий… Хотел дать телеграмму Родионовне — передумал, не решился тревожить старую женщину. А Крице… Можно было бы, но тоже почему-то не хотелось беспокоить парня.