Сотвори себя - [126]

— Спасибо, Родионовна, от души спасибо! Велика правда в словах ваших, что человек должен рождаться, жить и умереть среди цветов.

— Истинно, истинно так! — любя дернула Захара за ухо, мол, видишь, мои немудреные мысли живут среди людей.

— Честно признаться, я и не мечтал о таком пышном букете. Намеревался завтра утром на рынок смотаться.

— И не вздумай! — произнесла сердито Родионовна. — Искренность, сердечность за деньги не купишь. Куда лучше крохотный букетик полевых, собранный лично тобой, нежели роскошный букет роз, приобретенный на рынке.

Только за полночь Захар закончил уборку. Осмотрелся: выбеленная, вымытая, проветренная комната неузнаваемо преобразилась.

Прилег вздремнуть, когда уже на востоке начали развертываться бледно-багровые краски рассвета.

Тело сковала усталость. Даже не почувствовал, как утонул в невесомом забытьи.

И пригрезился Захару страшный сон: огнекрылая, остроклювая птица свирепо бросается на Таню о Олежкой. С разгона кидается хищник на дитя, хочет вырвать его из рук матери. Но Таня судорожно защищает Олежку, прижимает к груди, кричит, рыдает, зовет его, Захара, на помощь, а у него нет сил бежать. Кто-то невидимый привязал ему пудовые гири к ногам, и он не в состоянии сдвинуться с места. Видит полные отчаяния глаза, слышит Танин обреченный голос, но ничего не может сделать с собой. А птица дышит огнем и с диким остервенением пикирует прямо на обезумевшую, застывшую от страха на одном месте Таню. А вокруг безлюдье, степь, такая жуткая степь…

Но вот Захар, напрягая все силы, все-таки вырвался из сетей оцепенения, подбежал к Тане. Но в ее плечо уже вонзилась когтями неукротимая птица. Лупил ее кулаками, люто выдергивал из крыльев перья, разбрасывая их по степи. А хищник, в зловещем клекоте захлебываясь, вещал: «Сколько ты вырвал моих драгоценных перышек, столько же и ударю я клювом прямо в сердце твоей возлюбленной».

Таня обессиленно выронила из рук крохотного Олежку, и он, словно горошина, покатился по бурьянистой степи. А безобразная когтистая птица алчно подхватила Таню и понесла-понесла ее в черную бездну неба…

Подняв вверх сжатые от ненависти кулаки, Захар упал на колени, как тот монах, что всю жизнь просит-молит у бога прощения за несодеянные грехи свои, а всевышний безразлично молчит, не обращая внимания на безумные эти просьбы.

Натянутые до предела нервы Захара не выдержали, и он проснулся.

— У-ух!.. Ну… — Он весь был облит холодным, как утренняя осенняя роса, потом. Несколько минут лежал с широко раскрытыми глазами, еще толком не осознавая, что все это ему примерещилось. Резко поднялся с кровати: — Ну и сон!

Нагло зазвонил будильник. Захар непроизвольно протянул к нему руку, нажал на красную кнопку. И часы недовольно умолкли, затаив в себе дразнящий мелкий звон.

Захар весь дрожал от недавних переживаний, никак не мог прийти в себя. Как тяжелобольной, он нуждался в тишине, которая бы успокоила растравленную душу. Но, как назло, кто-то громко затарабанил в дверь.

— Кто там? — Захар наспех оделся и открыл дверь.

— Ой, Захарушка, ой, сыночек! — заламывая сухие руки, плакала Родионовна. Задыхаясь, она беззвучно открывала рот, хотела что-то сказать, но, по всему было видно, не могла вымолвить этого слова.

— Что с вами? — он нежно взял женщину за плечи.

Родионовна стояла перед ним бледная, осунувшаяся. Всегда белый, выглаженный, аккуратно повязанный ситцевый платок сбился на плечи. Наконец она проговорила шепотом:

— Война… Война с германцем… Захар, живо забирай домой Таню. Дитятко уродилось в такую страшную пору. Боже, боже!..

Вмиг им овладело смятение, замешательство… Еще немного, и, стряхнув с себя оцепенение, он схватил узелок с приданым Олежки, которое припас еще задолго до рождения младенца, и цветы, что вчера вечером принесла Родионовна, стремглав помчался в роддом.

Наэлектризованный тревогой город дышал жаром, ухал заводищами в еще светлое, незатемненное взрывами небо, грохотал тяжелыми поездами, позвякивал трамваями. Солнце едва поднялось, еще не обогрев землю своими утренними лучами, а все дети уже высыпали на улицу. Горе перевернуло души и маленьких и взрослых…

Протестовала, молча кричала душа Захара, закипала от злости. Вслепую бежал по улицам туда, где должна быть стоянка такси.

Солнце лениво поднималось в небо черным пятном. И дома, и зеленые деревья, казалось, оделись в траур…

Когда бледная, похудевшая, но все такая же красивая Таня с Олежкой на руках вышла ему навстречу, окружающий мир зазвучал прежними звуками и красками. Солнце ярко засияло в безоблачном небе, закачалось золотой колыбелью, именно такой, какая нужна Олежке. День раздвинул свои голубые неизмеримые границы. Деревья весело залепетали, потянулись руками-ветками к новорожденному человеку планеты, заглядывали ему в глаза, приветствовали его с появлением на свет белый.

А потом, потом…

В тихую комнатку на окраине Днепровска, где жили Кочубенки, пришла скупая на слова повестка: явиться в военкомат.

Сухие, покрасневшие от нервного напряжения глаза Тани пристально смотрели на Захара, будто навечно прощались с ним. Положила ему руки на плечи и долго смотрела в его лицо, словно хотела вобрать в себя дорогие черты. Прикоснулась пальцем к шершавому, небритому подбородку, а потом прильнула к широкой теплой груди.