Сотвори себя - [118]

Отвергнутый Канцюка остался один на скамейке. «Вот и уладил спорный вопрос…» На коленях лежала раскрытая зачетная книжка, ставшая клеймом позора… Чувствовал себя ничтожеством…

Не переходил — переползал с курса на курс. И относились к нему терпимо. Вероятно, так бы и шло до окончания института, если бы не подвернулся Вениамин Вениаминович со своей добротой наизнанку.

Костю охватило брезгливое чувство, словно его облили помоями. Лишь теперь он начал осознавать, что Лускань просто-напросто использовал его в своих целях, а потом культурненько оттолкнул от себя.

«Значит, наплевал в душу и чистеньким сбежал. А ты как хочешь, так и выкручивайся. Еще хватает наглости запугивать, чтобы я свой рот держал на замке. А мне теперь терять нечего. Ну и что. Пойду работать на завод. Только вот отец отдаст концы, когда узнает о случившемся. Что же делать? Что же делать? Доверился, идиот, Лусканю, а тот… И поделом тебе, тупица! Правда, я могу отблагодарить его тем же. Возьму и расскажу Братченко обо всем… Ничего не утаю!»

Канцюка курил папиросу за папиросой. Механически зажигая спички, бросал их под ноги. Одна из них проскочила между пальцев и упала на зачетную книжку, лежавшую на коленях. Канцюка не отшвырнул на землю, а начал следить за ней: огонек благодатно разгорался и бледным язычком начал лизать бумагу…

— Смелее. Смелее! Почему так боязливо! Для меня наука — мука… Жги ее, только штаны не трогай, они мне еще пригодятся на заводе, — почти сквозь слезы шептал Костя.

Взял в руки зачетку и быстро скинул ее на землю. Не отрывая взгляда, смотрел на танец огня, на вздыбившуюся обложку, которая не хотела поддаваться… Но пылающие язычки добрались и до нее… Черная кучка пепла лежала перед ним… Он придавил ее подошвой, растер, чтобы и следа не осталось от горькой науки.

Не мог Канцюка взять в толк, что с ним происходит. Возможно, вот так, стихийно, из мусора безразличия и лжи, незаметно засосавших его в последние годы, высвобождалась загнанная куда-то на задворки честность. Она так необходима ему была сейчас, ведь без нее идти к Братченко было незачем…

Юрий Михайлович встретил Костю приветливой улыбкой:

— Пришел сдавать экзамен на человеческую порядочность?

— А вы не спешите на лекции? — насмешливо спросил Канцюка, вкладывая в эти слова свое, особое значение.

— Времени у нас вполне достаточно, чтобы поговорить по душам. Выбирай стул, усаживайся поудобнее. Нас никто не потревожит. Секретарь парткома уехал в командировку в Москву, а меня оставил на хозяйстве.

Братченко сел верхом на стул, положил обе руки сверху на спинку, оперся о них угловатым подбородком, уставился на Костю большими серыми, внимательно смотревшими глазами.

— Слушаю.

— Экзамен на порядочность, говорите? Ну что же, расскажу, не кривя душой! — И Костя выложил все, что произошло с ним и ребятами за эту короткую бурную весну. Выложил так откровенно впервые в своей жизни.

— Неправдой свет пройдешь, да назад не вернешься? — в упор спросил его Братченко.

— Получается так…

Юрий Михайлович с горечью слушал Канцюку и думал: «Каждый день варишься в студенческом котле и все равно многого не знаешь…»

— В чем же, на твой взгляд, суть далекого прицела Лусканя?

— Точно не знаю. Что-то связано с Молоданом…

В это время кто-то настойчиво постучал в дверь кабинета и резко открыл ее.

— Разрешите войти, Юрий Михайлович? — прозвучал густой бас.

Братченко повернулся на голос и увидел Петра Крицу, а за его спиной толпились хлопцы и девчата.

— О волке толк, а тут и волк… Проходите, друзья! — Братченко радостно шагнул навстречу студентам.

— Юрий Михайлович, отпустите меня, — умоляюще проговорил Канцюка. — Добавить больше нечего. А вам скажу. Не суждено моим рукам держать скальпель — буду у станка стоять.

— Смотри, тебе видней. Человек — сам творец своей судьбы. Запомни мое отцовское наставление: где бы ты ни жил, что бы ни делал, ежеминутно, ежечасно сдавай экзамен на порядочность, и люди уважать будут.

— Запомню. — Неестественно высоко поднимая ноги, как слепой, который боится споткнуться, Канцюка вышел из кабинета.

— Живет человек на белом свете, не зная, чего он сам хочет, — вздохнул Петр.

— Ты, Крица, поверхностно судишь о Канцюке. Одна комната приютила вас, учишься с ним на одном курсе, одним воздухом дышишь, а не раскусил его. А он хитрее всех вас, вместе взятых, но об этом мы еще при случае поговорим. Что же привело вас ко мне?

— Мы принесли берлинское письмо. Вот оно. Хотелось бы знать мнение парткома о нем. Винницкий считает, что мы крамолой занимаемся. Ставит вопрос ребром: исключить закоперщика Крицу из комсомола за то, что он, видите ли, докапывается, был ли профессор Молодан предателем или нет? — волнуясь, говорила Женя.

Братченко читал медленно, вдумываясь, взвешивая каждое слово, что же он им скажет.

Наконец Юрий Михайлович скупо улыбнулся:

— Письмо очень серьезное. Написано убедительно. Ему нельзя не верить. «С социалистическим приветом» — это как печать правды. Действительно, у нас есть незаслуженно забытые люди. Живые заботятся о живых, о мертвых же некогда беспокоиться. Я Молодана до войны мало помню. Но много о нем слышал после войны всякого… Но это письмо начисто отметает россказни о его предательстве…