Сотвори себя - [117]

— Плохи твои дела, парень… Чувствует мое сердце — придется тебе распрощаться с вузом. Я бы этого, конечно, не хотел. Жаль твоих родителей.

Костю словно кто-то невидимый огрел плетью по спине, когда услышал эти жесткие слова. Он вдруг представил своего отца, его холодные глаза, которыми он смотрел, кажется, прямо в душу, повторяя свои твердые, как кремень, слова: «Выйдешь, сын, в люди, озолочу, а будешь бить баклуши, шкуру спущу».

— Пуганая ворона куста боится… Я не ворона, — храбрился хитрец.

— Ну, как хочешь, как хочешь, — Юрий Михайлович не спеша вышел из-за стола, давая этим понять, что разговор окончен.

— Разрешите мне уйти. Я должен собраться с мыслями, — соврал Костя, а сам напряженно думал: «Надо к Вениамину Вениаминовичу, он все уладит…»

— Ну что же. Обмозгуй все, взвесь. И заходи. Я буду ждать. Договорились?

— Угу, — Канцюка согласно кивнул головой и в раздумье вышел из кабинета.

Он сразу же бросился разыскивать Лусканя. Обошел все аудитории, забежал в деканат, носился по ступенькам с этажа на этаж, расспрашивал встречных о доценте. Стремглав выскочил на улицу и здесь встретил Майю Черненко. Она, осунувшаяся, сиротливо стояла у стены института. Завидев Костю, несказанно обрадовалась.

— Привет! Где тебя носило целый месяц? Я уже грешным делом думал, что… утонула из-за безответной любви…

— Нечего мне больше делать как топиться из-за придурка Роберта… Костик, положа руку на сердце, скажи, что обо мне здесь болтают?

— Никто ничего плохого о тебе не говорит. Беспокоятся, что пропала, как сквозь землю провалилась — и все.

— Ну-у-у-у, тогда я живу! А то ведь уже пришла на веки вечные попрощаться с институтом…

— За прогулы тебя не отчислят. Найди просто уважительную причину… Тебе легче, учишься хорошо, зачеты сданы, а вот у меня запарка. Латынь, считай, завалил… Слушай, случайно Вениамина Вениаминовича не видела?

— Кажется, он сидит в скверике.

— Он мне во как нужен! — Канцюка резко провел ребром ладони по горлу.

Вениамин Вениаминович по обыкновению перед лекциями любил посидеть на лавочке, подышать свежим воздухом. Старался куда-нибудь уединиться подальше, чтобы в полном молчании, отдаваясь своим мыслям, провести свободные минуты. Расслабился, прикрыл веки. Нежданно-негаданно перед ним вырос Канцюка. Нашел-таки! Что ему опять от него надо?

— Вениамин Вениаминович, как хорошо, что вы здесь… — произнес он, заикаясь.

— Что, мил человек, нужна неотложная медицинская помощь?

— Вот смотрите! — Костя развернул зачетку и показал ее Лусканю. — Передумал Китаев и зачеркнул оценку…

— Действительно, что это с ним? — непонимающе передернул плечами учитель. — Зачем же ты, мокрая курица, давал ему зачетку?

— А я откуда знал, что ее из деканата отнесут Китаеву? Сегодня пронюхал, что лично Братченко настоял на этом. Кстати, я сию минуту от него. Вызвал в партком. Выспрашивал, докапывался, как я латынь сдавал. Видать, он все знает, а хочет одного, чтобы еще и я подтвердил это.

— Братченко? Да их же с Китаевым и водой не разольешь.

Лускань испытующе посмотрел на Костю, словно желая в чем-то убедиться.

Канцюка, уловив его тревогу, заискивающе улыбнулся:

— Нет, нет, Вениамин Вениаминович, я ни о чем не проболтался… Пообещал, что соберусь с мыслями и приду к нему на покаяние. А сам вот здесь, примчался к вам за советом.

— Умница! Я в твоей порядочности не сомневался.

— Я очень боялся,-что Братченко начнет разматывать клубочек: назовет вас, спросит, за какие такие услуги, за какое такое одолжение помогли мне сдать латынь?

— Что ты подразумеваешь под этим клубочком? — Лускань покусывал пересохшие губы.

— Ну, о Молодане… О берлинском письме, которое я стащил у Крицы и вам принес… О моих знакомых, которые избили Крицу…

— Дружище, не мешай грешное с праведным. Я тебе помог избавиться от латыни не ради того, чтобы ты, например, принес мне берлинское письмо или, скажем, подговорил своих дружков поколотить Крицу. Это ты сделал по собственному желанию. Это дело твоих рук! Не так ли? Зачем же ты вяжешь все это в один узел с латынью? И вообще, мертвый язык так или иначе тебе придется вызубрить, с горем пополам сдашь, и тебя допустят к экзаменам. А если впутаешься в клубочек — все, что ты здесь нагородил, — вылетишь из вуза… Твое спасение — держать язык за зубами. Понял? Об этих клубочках забудь раз и навсегда. Точка.

— А что же мне сказать Братченко?

— Скажи, мол, однажды встретил Вениамина Вениаминовича, поделился с ним своими печалями, а он, сердобольный, взялся помочь и уговорил старика… Меня за это пожурят, и на этом все закончится…

— Для вас-то закончится. А как быть мне? За несколько дней до сессии я не в силах вызубрить латынь, — Костя понурил голову. Его глаза растерянно забегали по траве, губы задрожали. Косте невыносимо хотелось, чтобы Лускань успокоил его, заверил: «На то же мы и люди, чтобы помогать друг другу».

Но тот молчал. Затем, озабоченно пощелкивая замками портфеля, торопливо поднялся, беспомощно развел руками:

— Теперь я бессилен чем-либо помочь тебе. Извини. В жизни часто складывается: добро делаешь, а за это тебе еще и шею намыливают. Ну, не падай духом, дружище! Перемелется, мука будет. Единственное, о чем тебя убедительно прошу, — прислушайся к моему совету. Он для тебя на всю жизнь. Мне пора на лекцию. Спешу. Будь жив-здоров.