Сотвори себя - [115]

— Катюша, милая! Теоретически ты права: дескать, не прислушиваемся к низам, не учитываем их мнения… А на практике, дорогая, жизнь ох какие формулы вяжет… По-твоему, комитет должен был сидеть сложа руки и ожидать, пока Крица… гм…

— Вадим, нарушение устава — на твоей совести.

— Все согласовано! — Винницкий многозначительно поднял над головой указательный палец.

— Извини, что так резко, но это твоя выдумка! Наконец, последнее. Почему одного Крицу вызвали на заседание комитета? А где же его, так называемая, группка? Ведь все они комсомольцы. Есть смысл пригласить и выслушать всех, а не обвинять за глаза.

— Дельные мысли!

— Нет ни малейших оснований исключать Крицу!

— Вадим, поспешные решения всегда ошибочны.

— Поосмотрительнее надо, Винницкий!

— Пусть сначала в группе и на факультете обсудят, — посыпались упреки в адрес Винницкого.

— Много шума из ничего… Пусть по-вашему! Но я все-таки ставлю на голосование первое предложение… Кто за то, чтобы исключить Крицу из комсомола, прошу поднять руки. Так, так, кто против, кто воздержался? Не понимаю, члены комитета комсомола, не понимаю вас. Что, всего-навсего три человека «за», а десять «против»?..

— Вадим, напрасны твои усилия… Вопрос относительно исключения из рядов комсомола Петра Крицы, как видишь, механически отпадает, — прозвучал настойчивый голос Кати Шевцовой.

Винницкий растерялся. Он не ожидал такого поворота дела. Ведь уже подготовлены проекты протокола, постановления, с которыми он хотел завтра предстать перед руководством института. И вдруг полный провал… Десять членов комитета выступили против его мнения…

— Ты пока свободен, Крица! — сдержанно кивнул Винницкий.

— Как из тюрьмы выпускаешь — свободен… Вадим, хотя бы публично извинился передо мной за несправедливые обвинения!

Уставший, опустошенный, Петр брел в общежитие. Был недоволен собой, удручен тем, что не сумел дать надлежащего отпора Винницкому, что не сообщил своим друзьям о бюро, а уж они-то не дали бы его в обиду. Оставил разговор с ними на завтра, а сегодня решил зайти к электрику.

Федор Поликарпович, глубоко не вникая в то, что случилось с Петром, понял, угадал, что на душе у него мерзко.

— Давай вместе поужинаем, посидим, поговорим.

— Да, не мешало бы заморить червячка…

Растроганный вниманием хозяина, Крица подробно рассказал о Молодане, за которого ему надавали тумаков.

— Я подскажу тебе адрес некоего Захара Кочубенко. Это ученик профессора. Напиши ему о берлинском письме — на крыльях прилетит сюда. А больше, Петя, ничего тебе не могу посоветовать. Лусканю дал слово, что буду молчать до гроба…

Петр вздрогнул: снова Лускань, снова загадка, снова тайна.

И Петр, вернувшись поздней ночью к себе в комнату, прикрыв газетой настольную лампу, чтобы не беспокоить спящих ребят, сел писать письма — одно на Урал, другое в Германию.

КРЕПКИЕ УЗЫ

Братченко решил проведать больного Китаева. Старый латинист любил Юрия Михайловича, как родного сына, называл его просто Юрой.

Мирно сидели за столом, тихо лилась беседа. И Николай Николаевич, как всегда, не минул воспоминаний о партизанском подполье.

Братченко вслушивался в глухой, простуженный голос, всматривался в бледное морщинистое лицо учителя и в который раз удивлялся, откуда в этом тщедушием с виду человеке столько внутренней силы, находчивости…

И перед глазами Юрия Михайловича всплыл тот далекий трагический день, когда Китаев, рискуя своей жизнью, спас его, юного, неопытного партизана, от смерти.

Горячая опрометчивая голова, показная удаль — и попался в лапы полицаев. Руки его скрутили и повели босого по снегу за город, приковали к двум тяжелым бревнам. И перед тем как расстрелять, решили позабавиться. Привязали к дереву, согнали из близлежащих деревень народ и каждому приказали взять с собой полное ведро воды.

Взять-то взяли, но вылить на человека посчитали кощунством.

Спектакля не получилось: как ни бесновались полицаи, люди стояли как вкопанные.

И вдруг из толпы вышел человек с тонким интеллигентным лицом. Его многие знали: то был латинист Китаев. Он поднял перед собой ведро и с размаха выплеснул на Братченко воду.

— Предатель!

— Продажная шкура!

— Господа полицаи! Уважаемые… Я вам хочу дать толковый совет… Можно к вам подойти поближе?

— Ну, давай, что там у тебя?

Спрятав руки в карманы, дрожа то ли от холода, то ли от страха, Китаев двинулся к полицаям, топтавшимся под высоким осокорем.

— Зябко, зябко, зябко, — отрешенно повторял он одно и то же слово.

— Так что же за совет? — спросил один из троих полицаев, когда латинист был в пяти шагах от них.

— Вот мой совет! — Николай Николаевич мгновенно выхватил из кармана гранату и бросил ее под ноги полицаям, а сам вмиг спрятался за ствол осокоря.

Раздался взрыв. Белая снежная завеса поднялась вверх и несколько минут висела над покалеченным деревом. А когда даль просветлела, люди решительно подошли к месту взрыва и увидели мертвых полицаев, лежащих на черном снегу.

Китаев развязал Юру, послал женщин за одеждой. Потом его растерли, дали выпить полный стакан сивухи, переодели в сухое.

Покинув свои дома и забрав кое-какие пожитки, люди двинулись за Братченко к партизанам.