Сотвори себя - [116]

С тех пор Юрий Михайлович и называет Китаева своим отцом.

И вот перед Братченко сидит немощный старик, лишь глаз не тронула злодейка-старость, неугасимым светом доброй мудрости сияют они.

— Что же это вы, дорогой Николай Николаевич, так долго воюете с недугом? Полицаев на тот свет отправили, а болезнь никак не одолеете.

— Отвоевался…

— Напрасно так говорите. Ведь медикам нужна латынь, как больному здоровье…

В аккуратно подстриженных усах мелькнула улыбка:

— Меня, своего учителя, давно догнал и перегнал, а, вишь, наставлений моих не забыл…

— Они в моей крови, Николай Николаевич.

— Спасибо, Юра, что все помнишь. Значит, латынь нужна медикам, как больному здоровье? Да… Из-за нее я на старости лет покривил душой…

— Не шутите так серьезно, Николай Николаевич.

— Пятьдесят лет обучаю этой премудрости молодежь. Попадало в мои руки сырье, обыкновенная глина, а я упорно старался лепить из нее прекрасные души. Да что далеко за примером ходить — сам ты прошел мою школу. А вот с Канцюкой у меня заминочка вышла. Знаешь этого оболтуса?

— Да, я наслышан о нем. Сами студенты говорят, что он неисправимый лодырь и бездельник.

— Представляешь, у меня целый год выклянчивал сценку. А сам и двух слов связать не может… Я его гнал в три шеи. Тогда он пустился на уловки…

— Ваша требовательность, Николай Николаевич, ни уловкам, ни уговорам не поддается. Я ведь знаю.

— Да ты выслушай притчу. Как-то заходит ко мне Лускань. Посидел немного, расспросил, как я себя чувствую, а затем начал, хитрая лиса, упрашивать, чтобы я спас «в общем, неплохого парня Канцюку», мол, его к экзаменам не допустят из-за латыни. Коленопреклоненно умолял поставить положительную оценку — для вас, дескать, это мелочь, а студенту на всю жизнь добро сделаете.

Братченко удивленно пожал плечами:

— Странно, какая может быть связь между доцентом Лусканем и хвостистом Канцюкой?

— Короче, я тогда сдался, — поставил хорошую оценку. И с тех пор места себе не нахожу. Все думаю, что же я наделал, дурак старый!

— Да, странно, что Лускань пришел просить за Канцюку.

— Юра, я тебя вот о чем попрошу. Скажи в деканате, чтобы мне передали зачетную книжку Канцюки. Ошибку еще не поздно исправить.

— Добро, Николай Николаевич! Сейчас же прямо от вас и загляну в деканат.

На факультете всполошились, забегали: сам Братченко приказал срочно найти Канцюку, взять у него зачетную книжку и отнести Китаеву. А еще затребовал, чтобы завтра же прислали Канцюку к десяти часам утра в партком.

Бывают в жизни поразительные стечения обстоятельств, в которые трудно поверить. По каким-то неосмысленным законам бытия одно событие является как бы продолжением другого: невольно вяжется узелок за узелком…

Так случилось и у Братченко: думал только помочь безупречному человеку, чтобы тот не мучился совестью, да ради интереса захотелось узнать, чем же это руководствовался Лускань, когда настойчиво выпрашивал оценку для лентяя, а раскрылось страшное и непонятное…

…Костя ворвался в кабинет парткома и не поздоровался, а сразу же начал истерически орать:

— Никто не имеет права! Никто! Где видано, где слыхано — исправлять уже выставленную оценку. Помогите, товарищ Братченко! Я напишу в министерство! Я буду жаловаться в Москву!

Юрий Михайлович, улыбаясь, спокойно поднялся из-за стола, подошел к Канцюке, положил на его плечо свою крупную руку.

— Чего разбушевался? Береги нервы, молодой человек. Будущему врачу они ой как нужны. Я тебя затем и позвал, чтобы разобраться. Давай присядем, хочу с тобой в открытую поговорить. Прошу, — указал рукой на стул.

— Давайте!.. Иначе я же пропаду… Послезавтра ведь начинаются экзамены, — Канцюка притих, понял, что Братченко не запугаешь угрозами, лучше по-хорошему. В руках держал развернутую зачетку. В глазах — мольба и отчаяние.

— Я хочу с тобой доверительно… Ты, Канцюка, можешь быть со мной откровенным?

Костя словно и не слышал этого вопроса, продолжал свою роль.

— Пробьюсь к министру, а докажу неправоту Китаева!.. Вы же поймите, сам лично давным-давно поставил оценку, а вчера, как рехнулся, передумал. Семь пятниц на неделе!

— Успокойся. Давай начнем сначала: расскажи, пожалуйста, как ты сдавал латынь?

— Обыкновенно… Вызубрил и пошел…

— Куда? К кому? Выкладывай все начистоту.

— Я всегда говорю только правду. — Костя покосился на Братченко.

Юрий Михайлович был невозмутим.

— Преподаватель знает, почему отказывается от своей прежней оценки. Исправлять свои ошибки, конечно, очень тяжело. Рано ли, поздно ли, но Николай Николаевич нашел бы в себе решительность… Поэтому поносить Китаева у тебя нет оснований. Пеняй на себя. Лодырничаешь!

— А при чем здесь я? Валите все на бедного студента! Я ни в чем не виноват. Верните мне законную оценку! — твердо стоял на своем Канцюка.

— Не признаешь, что твоя оценка была фальшивой?

Братченко хотелось натолкнуть Костю, чтобы он сам рассказал о Лускане. Но Канцюка и словом не обмолвился о Вениамине Вениаминовиче.

— С какой стати вы, Юрий Михайлович, придираетесь ко мне?

— Я же тебе вначале сказал: хочу разобраться. А ты все крутишь, никак не решишься признаться, как на самом-то деле было.

— Как студенты сдают экзамены — вы лучше меня смыслите. — Канцюка уже догадался, что Братченко все знает, но лишь прикидывается непонимающим.