Сокровищница тайн - [26]

Прелесть шейки и ног от вражды отклоняла стрелка,

О пощаде просили глаза, и спина, и бока.

Пусть охотника взгляд для бегущей газели — засада,

Но она, восхищая, казалось, бежала от взгляда.

Полонен был охотник, и плен был и скор и таков,

Что владыка почувствовал цепи тяжелых оков.

И рванув повода, и горя, и скача возле цели,

Спинку лука он сделал нетвердой, как брюхо газели.

И большая стрела не попала в отличную цель,

И встревоженный конь обежал неудачно газель.

Шах промолвил стреле: «Где же злое твое оперенье?»

И коню закричал: «Где твое за добычей стремленье?

О ничтожный твой бег, о ничтожность твоей тетивы!

Перед сей травоядной какое ничтожество вы!»

И сказала стрела: «Подстрелить! Вот была бы досада!

Бессловесная эта — приманка для царского взгляда.

Твой восторженный взгляд — для прекрасной газели броня.

В цель должна я стрелять, но твоя не для цели броня».

Бубен видит владыка, и ждет он отрадного лада.

Лишь ладони играющих — радость для шахского взгляда.

Быть с клеймом вознесенных — завидный и сладостный

рок. Ведь с клеймом вознесенных и сам ты безмерно высок.

Знай обряды служенья, чтоб званье найти человека.

Услужать — это честь. Это ведомо людям от века.

Для людей умудренных, чей так проницателен взор,

Нет служенья похвальней, чем крепкий святой договор.

Дланью верности крепкой возьмись ты за пояс обета,

Стражем верности будь пред лицом многолюдного света.

Много лалов имея, сокровищ немало тая,

Как служения пояс, лежит возле кладов змея[98].

Потому небосвод ярких звезд рассыпает каменья,

Что, над прахом поднявшийся, поясом стал он служенья.

Обладающий даром, хоть дар его светлый не мал,

Пред наставником пояс на трудном пути повязал.

И свеча, что сияет огнем золотым и веселым,

Пояс также носила, для воска покорствуя пчелам.

Ты не связан ничем, так вставай же скорей, Низами,

Чтоб связать себя службой, с поспешностью пояс возьми.

РЕЧЬ ВОСЬМАЯ О СОТВОРЕНИИ

Перед тем, как вещавшие жизни великий приход

Насладились водой из великого моря щедрот,

Пусто было в ладони безмерного царства и пылью

Прах еще не клубился, еще он не делался былью.

Не кончался еще промедленья безмерного срок,

Еще кукол никто из-за синих завес не извлек.

С низшим кругом еще связи ночи и дни не имели,

Ждали плоть и душа, связи с миром они не имели.

И стихии теснились, и длился их тягостный спор,

Справедливость тогда их еще не смирила раздор.

Но великая воля, веленью верховному вторя,

Каплю влаги послала из дивного милости моря.

И сошла эта капля, и влага возникла, и вот

В круговое движенье лазурный пошел небосвод.

Из текучей воды взвился прах, и случайность вот эта

Смесь твою создала, — и возник ты из мрака и света.

В путь поднявшись затем, ты из этой уйдешь мастерской.

Ты — лишь прах, что поднимется где-то за синей рекой.

О, блаженно то время, покуда на свете ты не был,

Был твой лик не начертан, и в смене столетий ты не был.

Звездный взор небосвода ничто не желало привлечь.

Уши бедной земли еще нашу не слышали речь.

И покуда на землю еще не поставил ты ногу,

Бытие восхваляло пространства пустую дорогу.

Еще не были, знай, дни и ночи тобой тяжелы,

Силы жизни дремали, и были в то время не злы

Сада мира колючки. И сроки безгорестно плыли,

И на легком пути еще не было тягостной пыли.

И лучам Близнецов было сладко сияньем играть.

Вы в сиянье, врачи, не могли нашу кровь отворять[99].

Если месяц, плывя, становился на миг темноликим,

Не срамили его медным грохотом, шумом великим[100].

И к Зухре на земле посрамленье еще не пришло,

В колдовском Вавилоне Харута дремало крыло.

Не был ты на земле, и в лазурной ты не был пустыне,

Где-то с краю ты был, а тоска по тебе — в сердцевине.

И когда в этот мир образ кем-то ниспослан был твой,

О тебе небеса переполнились гулкой молвой.

Дурноглазым ты был для созвездий, что в сумраке мрели,

И смятенье ты создал в плывущих светил колыбели.

Еще дням и годам не известен был времени ход,

Но ты дал им названье, повел их незыблемый счет.

Словно зеркало, был непорочный простор мирозданья,

Но его, о порочный, твое замутило дыханье.

И восход поднял ты, и повел ты его на закат,

Создал истину зорь и рассвет, что обманывал взгляд.

Неразумному небу проклятий пошлю я немало:

Оно пояс служения людям зачем повязало?

Был на небе ты назван великим созданьем души,

Но тебе, видно, льстили. Ты верить словам не спеши.

Злое горе! Венец головы человека дороже;

Пса дороже ошейник; осла — его торба. О боже,

Сколько было бахвальства! В пустых и хвастливых речах

Говорил ты о том, что весь мир — только горестный прах.

Но весь мир ты отдашь за пригоршню размешанной глины.

За обмазку для стен все отдать ты бы мог без кручины.

Всю поверхность земли огорчать ты как будто бы рад,

Хоть бы ты под землею лежал, как припрятанный клад!

Ты в безумье великом. Для разума всюду помеха

Из-за этих небес, — из-за серого цвета ореха.[101]

Чтобы ты, как орех, в тесной тьме навсегда не исчез,

Удались от ореха, от беличьих этих небес.

Ночь — не мягкий бобер, день не схож с белизной горностая,

Сутки — пестрая ласка, драконам подобная, злая.

Смелой кошкой не будь, не сердись, пестрой ласке грозя,

С вероломною лаской тебе состязаться нельзя.

Лев являлся на берег. Опасно под сим небосводом.