Сочинения в 2-х томах. Том 2 - [25]

О предивный Боже, именуемый и не в единственном, и не во множественном числе, по единотроичный и триединый превыше всякой множественности и единственности! Вижу, что у стены Твоего рая, внутри которой Ты, множественность совпадает с единственностью, а Твое жительство далеко за этой стеной. Научи меня, Господи, как мне представить возможным то, что я вижу необходимым? Поистине мне постоянно бросается в глаза только невозможность того, чтобы троица, без которой я не могу представить Тебя совершенной и сущностной любовью, была множественностью без числа. Это как если бы кто-то сказал одно, одно, одно: он говорит трижды одно; не говорит три, по одно, и это одно — трижды, а сказать одно трижды без трех он не может, хоть и не говорит три[97]. Говоря одно трижды, он развертывает (replicat) одно и то же, а не исчисляет: исчислять — значит переходить от одного к другому, а трижды развернуть одно и то же — значит создать множественность без числа. Точно так же множественность, которую я вижу в тебе, Боге моем, есть инаковость без иного — инаковость, тождественная тождеству. Если я вижу, что любящий [в Божественной Троице] отличается от желанного и их связь отличается и от того, и от другого, то отличие любящего от желанного при этом не таково, что любящий — это одно, а желанный — другое: нет, я вижу, что различение любящего, желанного [и связи] остается внутри стен совпадения единства и инаковости, а такое различение, остающееся внутри стен совпадения, где различение совпадает с неразличенностью, опережает всякую инаковость и всякое разнообразие, какие можно представить. Поистине стена замыкает собой потенцию всякого ума; правда, его око всматривается в лежащий за ее пределами рай, но не может ни высказать, ни понять то, что видит: любовь есть его тайное и сокровенное богатство, которое, даже когда найдено, остается сокрытым, потому что лежит за стеной совпадения тайного и явного.

Не могу оторваться от сладостного созерцания, еще каким-нибудь способом не прояснив самому себе различенность любящего, желанного и их связи. Кажется, что можно как-то ощутить эту сладость в предвкушении, взяв уподобительный образ. В самом деле, Ты даешь мне, Господи, увидеть в самом себе любовь, поскольку я вижу себя любящим. Видя, что я люблю и самого себя, я вижу себя желанным. И я вижу в самом себе сущностную связь того и другого. Я любящий, я желанный, я связь. Едина любовь, без которой не может быть ничего из этих трех: один и тот же я — и любящий, и желанный, и связь, возникающая от любви, которой я люблю себя. Я один, а не три. Пусть моя любовь будет моей сущностью, как в Боге моем. Тогда в единстве моей сущности осуществится единство вышеназванной троицы, а в троичности этой троицы — единство сущности, то есть в моей сущности ограниченным моей конкретностью образом будет то же самое, что я в тебе вижу истинным и абсолютным. Но и тогда моя любящая любовь не будет ни желанной любовью, ни связью. Я знаю это вот на каком опыте. Через любящую любовь, которую я простираю к какой-то другой вещи вне меня, — как бы к желанному в моей собственной сущности, которое оказалось вне меня, — рождается связь, благодаря которой я привязываюсь к той вещи, насколько от меня зависит: та вещь не привязывается ко мне этой связью, если меня не любит. Хоть я люблю ее так, что моя любящая любовь распространяется на нее, однако моя любящая любовь не несет с собой мою любовь как желанную: я не становлюсь желанным той вещи, ей до меня нет дела, пусть моя любовь к ней и велика; так сыну иногда нет дела до матери, которая к нему нежно привязана. На подобном опыте я убеждаюсь, что любящая любовь не есть ни желанная любовь, ни связь: любящий отличен от желанного и от связи; и это отличие никоим образом не принадлежит к сущности любви, потому что я не могу любить ни себя, ни вещь вне меня без любви, так что любовь составляет сущность всей троицы. Таким путем я вижу, что у названной троицы простейшая сущность, хотя внутри себя троица различается. В этом подобии, Господи, я выразил какое-то предвкушение Твоей природы. Прости мне, милосердный, что я пытаюсь изобразить неизобразимый вкус Твоей сладости. Если сладость неведомого плода неизобразима никакой картиной и изображением, невыразима никаким словом, то кто я такой, несчастный грешник, что силюсь открыть Тебя, сокровенного, намереваюсь изобразить видимым образом Тебя, невидимого, и дать ощутить совершенно невыразимый вкус Твоей сладости, которую сам пока еще ни разу не удостоился вкусить? Да всеми своими выражениями я скорее принижаю ее, чем возвеличиваю! Но такова благость твоя, Боже мой, что даже слепым Ты даешь говорить о свете и возвещать хвалу тому, о чем они ничего не знают и не могут знать, пока им не будет открыто. Впрочем, откровение этого вкуса тоже не достигает. Ухо веры не постигает всю сладость, какую можно вкусить. Ты сам, Боже, открыл мне, что ни ухо не слышало, ни на сердце человеку не приходило то, что Ты приготовил любящим Тебя, бесконечность Твоего блаженства[98]. Нам это открыл Павел, твой великий апостол, который был восхищен в рай за пределы стены совпадения, где только и можно открыто видеть Тебя, Источник блаженств. В доверии к Твоей бесконечной благости я стремился испытать такое же восхищение, чтобы увидеть Тебя, невидимого, и твой сокровенный облик отрытым. Чего я достиг, Ты знаешь, а я не знаю, и мне достаточно Твоей благодати, дающей мне достоверное знание Твоей непостижимости и укрепляющей меня в твердой надежде, что под твоим водительством я приду к обладанию тобой.