Смуглая дама из Белоруссии - [63]

— Ваш муж раньше был уполномоченным по гражданской обороне. Мы можем восстановить его, назначить капитаном.

— Я все равно не стану голосовать.

— Начальник, — вмешался мистер Лайонс. — Она не в себе, убивается по стоматологу.

— И винит меня. Дарси был хороший вояка. Он сделал то, что должен был сделать. Когда я встретил его, он был нищим, без гроша в кармане. Я велел всем демократам из своего подчинения лечить у него зубы… а будете глупить и упрямиться, вас ждет жалкая участь, мы выдавим всю вашу семью с нашего демократического острова.

— Бронкс не остров, мистер Флинн, вам так только кажется.

На этом встреча кончилась. Мы раз и навсегда разругались с демократами. Мне нравился мистер Лайонс, нравился «Конкорс-плаза». Но не настолько, чтобы ради них я поступился своей памятью о стоматологе. Я даже купил на улице у девчонки-калеки значок с изображением Дьюи и назло носил его, только все равно было ясно: Дьюи — гад. Если бы не он, стоматолог до сих пор держал бы карточный салон и катал меня в своем чудо-кресле…

Рузвельт сдержал слово. Явился в Бронкс и проехался в авто с мистером Флинном. Перед Флинном, как тогда на параде, снова промаршировали морские скауты, и Рэткарты в их числе. Но Харви среди них не было. Стал бы он ехать из Аризоны, чтобы наряжаться в белые гетры и опять маршировать бок о бок с Рэткартами! Я переколол значок с Дьюи на изнанку рубашки.

Президент кутался в широкое пальто. На голове у него была его обычная шляпа «для выборов» — старая, серая, фетровая. Казалось, на Конкорс явились все до единого демократы в мире: решили хоть одним глазком глянуть на ФДР. Мы, Палей-Чарины по-прежнему его боготворили, хоть он нас так подставил. Папа не мог сдержать слез:

— Наш главнокомандующий.

Этому старому седому лису со скрюченными ногами, который уже взрослым подхватил детскую болезнь и шагу не мог пройти без металлических подпорок, пришлось вынести на своих плечах, облаченных в плащ-накидку, весь груз войны. Гитлер говорил, что ФДР обездвижен. Враки. ФДР играл в водное поло и плавал, как морской котик, в воде он бы запросто положил Гитлера на лопатки. Беспомощным он был лишь на суше. Наверное, я был самонадеянный сопляк, но мне казалось, что его полиомиелит все равно что мой лишай. Мы оба подцепили дурацкую болезнь. Я поправился, но разве мы не братья в душе? Я обожал ФДР. Мы все его обожали. Он пришел к власти, когда я еще и не родился, и никто, даже Джордж Вашингтон, одержавший здесь, на Гарлемских холмах, что аккурат за стадионом «Янки», одну из своих величайших побед, не правил так долго, как ФДР. Но нас развели политики его партии. Демократы затеяли против мамы войну, а мама мне дороже любого ФДР, пусть даже мы с ним вместе прошли через позорные детские болезни. Полиомиелит куда хуже стригущего лишая, но отметины у меня на голове помогали мне понять, каково приходится мистеру Фрэнку с его скрюченными ногами.

Фейгеле теперь даже в бакалее не отпускали в кредит: и досюда демократы дотянули свои жирные культяпки. Мама ошиблась. Бронкс действительно был островом и принадлежал демократам. Папа предлагал переехать в Фар-Рокэуэй. Там будут пляж и дощатые настилы и рукой подать до акул, подводных лодок в Атлантике, даже до белого кита Германа Мелвилла. Я читал в «Бронкском альманахе»: киты живут по двести лет. Но Фейгеле китами не интересовалась и не собиралась сдаваться и в угоду Начальнику Флинну драпать из Бронкса.

Папе удалось уговорить ее хотя бы уехать с Конкорса — бульвара, который все время напоминал ей о Дарси и «Суровых орлах». И мы вернулись в Восточный Бронкс, туда, где жили до моих четырех с половиной лет. В эту безжалостно разграфленную плоскость с пестрядью убегающих вдаль извилистых улочек Начальник Флинн практически не заглядывал. У него тут имелась всего одна небольшая контора: аккурат перед выборами открывалась и сразу после прекращала работу. Пошел неприятный слушок, будто он приписывает себе голоса тех, кто на выборы не ходил. Стоматолог однажды нагрянул в Восточный Бронкс, хотел свернуть этим прогульщикам шеи, но вернулся раздавленный: чем больше голов он отрывал, тем меньше в Восточном Бронксе оставалось активных избирателей.

Так что теперь жирных культяпок Флинна мы не боялись. Жилье у нас было попросторнее, и обходилось оно на востоке дешевле. Я разжился отдельной кроватью, небольшим радиоприемником и мог слушать «Голливуд на радио „Люкс“» — подборку актуальных голливудских хитов, исполняемых звездами попроще… Том Нил[89] пел песню из «Касабланки», Барбара Бриттон — из «Мадам Кюри». И потихоньку-полегоньку Конкорс подзабылся и постепенно затерялся на карте моего повзрослевшего мира.

Только об одном я жалел: на востоке маму никто не называл «мадам Кюри». Да и кто тому виной? Не имелось в тамошних окрестностях ни такого стоматолога, как Дарси, ни такого маляра, как Чик, и даже такого страха и ужаса, как Марша Эйзенштадт. В людях, похоже, уже не встречалось ни природного ума, ни блистательного остроумия. Но у меня оставалось мое радио. А еще я заучивал длинные списки слов, писал первые, пока неуклюжие, предложения и мечтал о том, как в память о Дарси выучусь на юриста и стану защищать политзаключенных и прочих неправедно осужденных жертв республиканцев и демократов. Судебный адвокат Малыш Чарин.