Сладкая жизнь Никиты Хряща - [6]

«Разве нельзя просто погулять по Ленинграду? — возражает ему Никита. — У нас в Москве таких порядков нету».

Ленинградскому милиционеру не стоит упоминать о Москве и московских порядках — это сразу же выводит его из себя. Но капитан остается все-таки в пределах вежливости: «Вы у нас в гостях, так будьте добры вести себя так, как положено».

«Господи, как надоели мне эти скотские предписания — иди на службу, ложись спать, гуляй днем, дрыхни ночью… И каждая сволочь тобой командует!» — жаловался Никита Гоголю.

«Плюнь, не бери в голову… Зря ты из-за чепухи себе нервы портишь. Лучше расскажи, что нового в столице».

«А, ни хрена. Эльку я уже совершенно не могу выносить. Я с ней становлюсь абсолютным психом — можешь мне поверить, что я не преувеличиваю, уж в психозах-то я разбираюсь».

Они ласково глядели друг на друга, переживали встречу. Нежно рассматривает Гоголь Никиту — усталое лицо, руки, играющие неизвестно откуда взявшейся отверткой. Петр любит его — бескорыстной, поздней любовью конченого человека, неудачника. Так влюбляться в чужую биографию умеют только бездетные люди — идеальной отцовской любовью, когда житейские дрязги не заслоняют духовной близости, любовью, довольствующейся малым, без ревности и разочарований.

И Никита тоже любит Петра — более эгоистично, но не менее нежно. Для Никиты Петр и его окружение — отдушина, оазис, где можно расслабиться, отдохнуть от вечного напряжения, атмосферы безумия и страха, царящей в больнице; отдаться вольности гоголевского дома, напиться в доску, кричать, плакать, смеяться, биться головой об стенку, быть дураком, циником, слюнтяем, подонком — кем угодно, только не опостылевшим будничным Никитой Владимировичем Хрящем. Гоголь для Никиты — пример того, что возможно сохранить безошибочную порядочность, даже будучи неудачником, отщепенцем, алкашом.

«Надо бы отметить встречу, — говорил из большой комнаты Петр, суетясь у шкафа, — давно ты не приезжал, забыл нас совсем. Жаль, что жрать в доме нечего, придется хлебом закусывать».

«Это пустяки. Вот я — дурак — забыл со дня рождения бутылку прихватить».

«Да у меня все есть — и водка, и сухого полторы бутылки со вчера осталось».

«Ты просто гений».

Петр принес стопки, нарезал черствый хлеб. Выпили, сразу же налили по второй.

«Ты не представляешь, как мне все осточертело. Что ни день — то новость. В больнице вывесили приказ: посещать больных можно теперь только раз в неделю, и не более чем одному человеку. Какой-то кретин из Министерства от нечего делать строчит нелепые бумажки, а нам — расхлебывать: ругаемся каждый день с родственниками наших психов. И сегодня — эти псевдоинтеллигентные молокососы… Кстати, один из них сообщил любопытную штуку: оказывается, пациент из моего отделения, спятивший на почве суровости российского климата, — известный (в узком кругу) писатель. А я его с этой стороны не знал. Приятный человек. Вот бы мне тоже — сойти с ума от холода и поваляться на койке месяц-другой».

«Ты сегодня какой-то желчный. С Катей поссорился, что ли?»

«Нет, она должна скоро позвонить».

«А она там осталась?»

«Да. А я не выдержал. Только ты с твоим оптимизмом можешь выносить в больших дозах эту самодовольную юность. Давай еще по одной».

Никита пьет быстро, давится, из угла рта вытекает на пиджак струйка водки. Он долго нюхает корочку — что-то сегодня не идет. Гоголь пьет спокойно, не торопясь, булькает у него где-то уже в пищеводе. Морщится он только для порядка, аппетитно жует хлеб и приговаривает: «Беленькая, чистенькая, сладенькая ты моя…»

«А что у тебя слышно?» — спрашивает Никита.

«Да ничего. Кадров новых нету — был в зверском запое».

«Это ты зря. У тебя сегодня можно остаться?»

«С Катей?»

«Да. Если, конечно, она позвонит».

«Почему ж нельзя? Оставайся».

«Спасибо».

«Не за что».

Выпили еще.

«Тоска, старина, смертная. Пытаюсь лечить сумасшедших — а зачем? В этой стране сумасшедшим быть легче, чем нормальным. Вот я — ведь ничего же не хочу, кроме тишины и покоя. Так нет — только приспособишься, притрешься — сразу же новый запрет, закон, указ, декрет — и хана. Начинай все сначала».

«Россия, мой дорогой, страна рабов и алкоголиков. Тынянов сказал: „Вот однажды напившись, возмятется народ и разрушит насильственные узы рабства!“ И алкоголизма, добавлю я в скобках. А пока выбор невелик: быть рабом, как ты, или алкоголиком, как я. И ждать. А чего ждать — не знаю. Может быть, второго Пришествия. Или революции. Выпей-ка еще стопочку».

«Нет уж, только без революций. Народ допьется до белой горячки, опять зальет весь мир кровью, потом проспится и все забудет. Нашей стране нужен Мессия, а ты вот сидишь тут и глотаешь водку, будто это и есть высшее проявление свободолюбия. Народ пьет, и ты пьешь. А жить уже становится совершенно невозможно».

«Тоже мне — Чаадаев. Может быть, и хорошо бы переделать русского мужика во что-нибудь более удобоваримое. К сожалению, его, как и меня, не переделаешь — какие мы есть, такие есть».

«Черт с ним. И с тобою тоже. Я кажется малость окосел, — Никита прошелся по комнате и снова плюхнулся в кресло, — Послушай, а ты, случаем, не читал этого моего подопечного (он запнулся на мгновение — фамилия выпала из памяти; потом вспомнил…)? У вас в Ленинграде он вроде бы популярен…».