Сладкая жизнь Никиты Хряща - [4]

Он встал с кровати, надел тапочки и вышел в коридор.

«Почему не идете спать, больной?» — спросила его дежурная нянечка Света, полная блондинка лет двадцати.

«А я убирать пришел».

Больному, помогающему нянечке делать уборку, полагалось выполнить самую тяжелую часть работы. Он двигал скамейки и столы, менял воду в ведрах, а Света вытирала пыль и елозила по полу с мокрой тряпкой. Все это заняло часа полтора.

«У вас миленькие пухленькие щечки, Светочка, — сказал он ей, когда уборка была кончена и они вымыли руки, — и глазки черные».

«Ладно, идите лучше спать, а то я знаю, всю ночь приставать будете».

«Ну что вы, Света, какая вы, право! Зачем же мне к вам приставать. Дали бы мне таблетку пирамидона. Голова болит…».

«Не могу, врач не позволила».

«Вот видите — и таблетку дать не можете. А что делать, если голова болит? Послушайте, Светочка, вы же сейчас спать не пойдете? Можно, я посижу около вас, вам же одной сидеть скучно. Расскажу вам что-нибудь занимательное».

«Нельзя, врач застанет».

«Ничего не застанет, а если застанет — скажете, что я только что вышел из палаты».

«Не…. приставать будете», — сказала Света после маленькой паузы. («Которые не от крови, не от хотения плоти, не от хотения мужа, но от Бога родились», — вдруг припомнилось ему, но произнести это вслух он побоялся, — «еще подумает, что я псих».)

«Света, перестаньте меня бояться, я сегодня утром одного психа испугался, так потом весь день стыдно было, („…само себе свидетельствуешь; свидетельство твое не истинно…“ — стукнуло ему в голову). Света, вы Библию читали».

«Ничего я не читала. Шли бы вы лучше спать».

Он лежал в кровати и думал о Свете. Хорошо было бы с ней остаться. Нет, не получится: может, девочке и хочется, да служба не позволяет. Потом стал припоминать последние встречи с женщинами, мысли сумбурно закрутились вокруг одного: «Надо выйти на улицу и найти бабу». Потом баба как-то забылась, но желание выйти на улицу осталось. Пришел на ум давешний псих — а вдруг он тоже догадается выйти, и они встретятся и поговорят? Мысли становились видениями, видения уплотнялись, превращаясь в дремоту. Ему казалось, что сумасшедший латинист ведет с ним приятный разговор, и он постепенно освобождается от неотвязного чувства вины перед ним и перед собой. Больше он никогда не будет бояться людей. Сон необоримо одолевал его, и последнее, о чем он успел подумать, — «нет ничего особенного в этих видениях, многие люди засыпают именно так».

Утром, в начале седьмого, его нашли спящим в саду — на скамейке возле оранжереи. Рядом, на соседней скамейке, мирно спал чокнутый знаток латыни.

Разразился ужасный скандал. Для разбора дела в больницу нагрянула комиссия из министерства. Из Ленинграда был срочно вызван Хрящ. Галину Васильевну отстранили от работы, но из больницы не отпускали целыми днями — комиссия снимала с нее показания. Плачущую Свету прогнали домой и приказали не показываться на глаза, пока не вызовут.

4. Ленинград

В этот приезд Никите Владимировичу не повезло — с Катенькой он увиделся только вечером. Весь день он шатался по городу, продуваемый мокрым петербургским ветром. Было отчаянно холодно. К Гоголю идти не хотелось — от него не вырвешься раньше завтрашнего утра, а ему надо было побыть с Катенькой вдвоем. Он брел по Ленинграду, считая телефонные будки, и звонил Кате из каждой пятой. В шесть наконец дозвонился, но и тут ему не повезло: Катя сказала, что сожалеет, но уже обещала друзьям быть на именинах. «Вот если бы ты предупредил меня заранее, мы провели бы вечер вдвоем, а так, если хочешь, пойдем со мной».

«Могло быть хуже», — подумал Никита.

И они договорились встретиться у метро «Горьковская» в половине седьмого.

Каждый раз, когда он видел Катеньку, его охватывало сразу несколько чувств: и радость, оттого что она такая красивая, и горечь — из-за того, что он никак не может решиться остаться около нее навсегда. А надо всем этим ералашем витала трезвая мысль: «А с тобой, пожалуй, пришлось бы потруднее, чем с Элькой!»

В метро было очень тесно. Пассажиры притиснули их друг к другу, Никита мучительно остро ощущал сквозь пальто ее маленькую грудь, живот, угловатые мальчишеские колени. Когда они вышли из вагона, он облегченно вздохнул.

В гостях ему тоже не понравилось. Жена хозяина дома представила ему сидящих за столом, называя каждый раз какое-нибудь имя из «Мастера и Маргариты»: это наш Бегемот, это Азазелло («не правда ли, похож?»), это наша Маргариточка… «Господи, — думал Никита Владимирович, — отчего в провинции такое скудоумие, такая пошлость?» Их с Катей сейчас же стали именовать Коровьевым и Геллой. «Неужели эти еврейские мальчики так редко видят русских, — размышлял Никита, — что сразу прилепили мне Коровьева?» Он попытался завести разговор на эту тему с одним из соседей, но получил в ответ: «Не стройте из себя Воланда. В нашей компании это не принято».

«Ну и черт с вами», — решил Никита Владимирович, плотнее усаживаясь в кресле, чтобы до самого ухода из него не вылезать. Его никто не трогал, к нему никто не приставал. Хозяева разносили еду и питье, учтиво спрашивали — не угодно ли? Но Хрящ злился все больше и больше, его раздражало все: и сама комната, заставленная обшарпанной мебелью, причем не было и двух предметов, взятых из одного гарнитура; и одинаковость всех этих мальчиков и девочек — все они были скучными снобами, все курили один и тот же сорт дешевых сигарет без фильтра, все, разбившись на отдельные кружки, говорили то же самое об одном и том же. От кружка к кружку сновали хозяева в сопровождении ближайших друзей дома, создавая видимость уюта и общего разговора.