Сладкая жизнь Никиты Хряща - [3]

И он пожелал. Для того и ездил в Ленинград — сперва почти каждый месяц, потом реже. Потом наступил перерыв почти в полтора года. С тех пор он ее не видел.

Об этом обо всем и думал Никита Хрящ, молодой главврач отделения психбольницы «Матросская Тишина», лежа на верхней полке купированного вагона «Красной Стрелы», увозившей его в Ленинград. Ворочаясь с боку на бок, умиротворенный и благостный, он вдруг привскочил и тихо выматерился в темноту, ощутив на пальце привычное давление обручального кольца. «Какого хрена я должен всегда его носить, если Элька норовит его снять при каждом удобном случае». Но приступ злобы минул так же внезапно, как и возник. Заснул Никита с мыслью о том, что Петербург прекрасен, и о том, что он по-прежнему любит Катю.

3. Больница

После отъезда главврача для него настало хорошее время. Галина Васильевна, заместительница Хряща, считала его здоровым и отменила все процедуры, кроме душа Шарко, который, как она полагала, весьма укрепляюще действует на нервную систему. Он же выходил из душевой злой и возмущенный и во всеуслышание объявлял: «Ничего более идиотского не видывал, никакого удовольствия от купания».

Теперь, когда его предоставили самому себе, он стал больше гулять. Долгие прогулки успокаивали его вечно взбудораженное воображение. К тому же, он получил возможность писать. Раньше это было почти невозможно — любое проявление деятельности главврач склонен был расценивать как очередной кризисный момент в ходе заболевания, записи неукоснительно отбирались, и появлялось еще одно доказательство его безумия.

Оглянувшись, он заметил неподалеку хроника из «тихого» отделения, известного тем, что по нескольку раз на дню он начинал вдруг ходить вокруг какого-нибудь неподвижного предмета — дерева или столба, — прибарматывая что-то, схожее с латынью. Постепенно он сближался с предметом и, почти касаясь его, что-то шептал — что именно, никто не знал, — если кто-нибудь случайно или намеренно подходил к нему, он тотчас замолкал и торопливо удалялся прочь.

Сумасшедший кружил около него. Сперва он поискал глазами дерево или столб, потом, не обнаружив ничего подходящего, смертельно испугался. Сумасшедший все приближался.

«fossils geminatus Hannibal…»

«inectergum finic…»

«iterum Olympia…»

Он сидел, боясь пошевелиться. За эти два с половиной месяца ему не приходилось наблюдать ничего подобного. В больнице ходило множество апокрифических рассказов о буйствах сумасшедших, только он им не верил, считая, что не может нервная система сама по себе, с бухты-барахты перейти в иное состояние, а в больнице все абсолютно спокойно, нет никаких раздражающих факторов. Он ничего и никого не боялся до сегодняшнего дня. Но сейчас страх сковал его настолько, что, не ощущая уже ничего, кроме страха, он завороженно и неподвижно следил за приближающимся к нему человеком.

Сумасшедший кружил вокруг него, будто он был деревом. Круги постепенно сужались. Подойдя к нему вплотную, сумасшедший приложил холодное ухо к его голове и произнес: «Моя латынь дает мне право гордиться собой, безмолвное ты чучело». Затем, постояв возле него некоторое время, словно ожидая ответа, отошел.

«Что же меня так напугало? — думал наш герой, понемногу приходя в себя. — Неужели я еще до такой степени нахожусь во власти глупых предрассудков? Ну, можно бы все понять, случись это в другом месте: постоянное напряжение, неврастения, суета. Но здесь?! Быть может, я бы вылечил его, если бы нашел, что ответить… Впрочем, лечить сумасшедших — не моя забота. Думаю, что, вылечив его, я оказал бы ему дурную услугу». Он еще долго просидел на скамейке, возмущаясь собой и негодуя.

А вечером жаловался Галине Васильевне: «Галина Васильевна, у меня ужасное настроение, упадок сил, апатия какая-то».

«Что же это вы? Были совсем здоровы, и вдруг — нате вам, раскисли. Может, что-нибудь случилось, напугало вас или огорчило?»

«Не знаю, Галина Васильевна. Дали бы вы мне каких-нибудь успокаивающих пилюль».

«Нет, мой дорогой, сейчас, пока идет эксперимент, никак нельзя — вы же знаете».

Вдруг он понял, как опротивела ему и надоела вся эта научная возня, затеянная вокруг него. Он без особого неудовольствия переносил процедуры, назначенные Хрящом, и без особой радости принял их отмену. Он все терпел. А теперь, когда ему понадобилась таблетка пятерчатки, эта мерзкая старуха ему отказывает.

Он отправился в палату. Там уже готовились ко сну. Все, сосредоточенные, молчаливые, стелили постели, занимали очередь к умывальнику, сидя на кроватях, потягивались, с интересом рассматривали свои руки, ноги, животы. Старались не шуметь в палате, потому что наступило время ложиться спать. Но в коридоре еще шумели — громче всех медсестры, разгонявшие больных по палатам. Ему спать совершенно не хотелось. Оставалось одно — напроситься мыть полы в коридоре и в ординаторской. «Это мне обязаны разрешить, — думал он, — тем самым я поспособствую удачному завершению эксперимента… маразм средь бела дня, то есть темного вечера. Когда я здоров, один идиот меня лечит, когда я заболеваю, другая идиотка проводит надо мной эксперимент».