Сладкая жизнь Никиты Хряща - [5]

Хрящу было тоскливо сидеть в этом доме и ждать Катеньку. Он оживлялся только тогда, когда она подходила к нему или проходила около него. К разговорам он прислушивался тоже только тогда, когда в них принимала участие Катенька. Один разговор (вернее, спор) его несколько заинтересовал.

Спорили трое: Катенька, молодой человек приятной наружности, с пышной, сильно вьющейся шевелюрой (говорил он резко, но заканчивал фразу с мягкой спокойной улыбкой — будто кланялся) и толстый суетливый мальчик, которого все звали Бегемотом. Спорили они об искусстве…

«…Слушай, Кэт, давай оставим Евтушенко… О Вознесенском можно уже говорить как о поэте… подожди, не перебивай, дай досказать, также нельзя спорить…».

«А ты и не споришь, ты чушь говоришь. У тебя, Бегемотина, нет поэтического вкуса — уж не говоря о понимании. Поэты — Пушкин, Блок, Мандельштам. Никак не Вознесенский».

«Но я имею право… то есть, может ли мне нравиться и Вознесенский?»

«Катюша, мы не об этом спорим, — овладел разговором юноша с пышной шевелюрой. — Так я продолжу — чем плохи Черняев и Потоцкий? Первый — своим непрофессионализмом, второй — литературностью, хотя оба исключительно талантливы. Я сейчас не знаю хороших художников, поэтому мог бы с тем же успехом назвать и другие фамилии, других художников, и найти у них те же самые недостатки. Но из всей массы советских левых художников только эти двое трезво оценивают свои возможности и понимают, что им никогда не стать великими. В России никогда не было и не может быть истинно великого художника, потому что в России художник никогда не был свободен ни духовно, ни материально — в выборе рынка сбыта, — а это, может быть, и есть самое существенное.»

«Здесь он, пожалуй, прав», — ввернул Бегемот, обращаясь к Катеньке.

«А вот в литературе — там другое дело, — продолжал пышноволосый. — Кстати, я недавно читал одного москвича, его еще недавно в психушку посадили, — тут юноша произнес фамилию, заставившую Никиту Владимировича вздрогнуть, — этот человек пишет прекрасно».

«Но ведь и он не свободен».

«Так я же говорю, что в литературе другое дело…».

Никита перестал их слушать. «Вот история, — думал он, — а я-то не разрешал ему писать. Надо будет с ним как-нибудь поговорить. А ребятки какую-то чушь несут. Не понимают они специфики русского искусства».

К нему подошли Катя и Бегемот.

«Вот человек из Москвы, известный психиатр, — представила Катя Хряща. — А это — мальчик по имени Бегемот».

«Очень приятно, — сказал Хрящ. — Зовите меня, пожалуйста, Никита. Катенька, я слушал ваш интересный спор. Вы говорили о некоем писателе из Москвы — так он лежит у меня в отделении».

«И его действительно забрали насильно?» — спросил Бегемот.

«Нет, — ответил Никита, — он в самом деле болен. Но человек он приятный. Я не знал, что он писатель. Обязательно попрошу у него что-нибудь почитать».

«А у вас, наверное, все становятся спокойными и приятными?» — опять спросил Бегемот.

«Не обязательно, это зависит от характера заболевания. Но как раз с ним я в хороших отношениях».

«Тогда попроси у него разрешения прислать нам что-нибудь почитать», — попросила Катя.

И Бегемот поддакнул: «Да, да, не забывайте своих старых друзей».

«Этот идиот меня бесит», — подумал Никита.

Катя ушла, и он остался один. Выпил подряд две рюмки водки, закурил сигарету из пачки, оставленной Бегемотом, и ощутил, что ему все-таки лучше и спокойнее, чем было днем. «Я все понял. Этот дом ни в чем не виноват передо мной. Просто я уже слишком стар, чтобы веселиться с молодыми. Я должен уйти отсюда сейчас же и отправиться к Гоголю. Это идея».

После того как его осенило, Никита совсем успокоился, и даже повеселел. Он окончательно примирился с тем, что ему не повезло, и ничем уже этого не изменишь. Он подошел к Кате и сказал ей тихо: «Катенька, ты меня извини, я зайду к Петру, я ему обещал, а времени в этот приезду меня мало. Так что я удалюсь как-нибудь по-английски. Ты позвони, когда вздумаешь уходить».

5. Ленинград

Время было уже позднее, и Никита решил идти к Гоголю без звонка. «В такой час двухкопеечную будешь стрелять черт-те знает сколько, а Петр, наверное, все равно уже дома — где ему быть. Вот бутылочку с именин я зря не прихватил. Ну, не возвращаться же теперь. И так сойдет».

Так размышлял Хрящ, проходя сквозь пустынный ночной Петербург, мечтая достигнуть теплой комнаты, дружеской беседы и спокойного ночлега. Он шел и радовался чему-то — погоде, может быть, — уже не зимней, но еще и не летней, остановившейся между холодом и теплом. Его путь лежал мимо Петропавловки, где он часто гулял с Катей, и он улыбался этим воспоминаниям и удивлялся скудости «чудных мгновений», которые удерживает неблагодарная память. «Ах, все прошло, все пало прахом, и нету сладкой боли страха, что все опять возможно вдруг». Так идет сквозь прекрасный город человек, полностью отдавшийся своим мыслям, и город оскорблен его невниманием, а человек не видит перед собой ничего, кроме житейских печалей и гладкой ленты тротуара.

На мосту Никиту остановил милицейский патруль. Спросили документы.

«А что случилось?»

«Проверка документов». Они долго изучают паспорт, придумывая, что бы сказать, к чему бы придраться. Наконец старший (в чине капитана) произносит: «Чего не спите? Если негде — идите на вокзал».