Сладкая жизнь Никиты Хряща - [2]

На этом, к сожалению, отдых кончается. Начинаются дела, ради которых ты приехал. «Я еду за перламутровой помадой, — засыпая, думал он, — а еще я погуляю по Ленинграду». Его всегда тянуло в Ленинград, хотя он и не любил серой прямизны и мрачности ленинградских улиц. Однажды ему как будто удалось понять глубинную причину этой нелюбви.

Года три назад он прибыл в Ленинград ранним утром и шатался по городу, ожидая, пока откроются кинотеатры. Где-то в сквере он присел на скамейку, задумался. Из оцепенения его вывел голос человека, неизвестно когда примостившегося рядом: «Скажите, дорогой друг, что хорошего есть в вашей жизни?» «Москва и смерть», — ответил он. «А любовь?» — «Что вас именно интересует — процесс познавания или непосредственная близость, возникающая в результате любви?» — «Молодой человек, не острите и не распускайте слюни, когда говорите о половом акте. Если вас интересует девушка, могу вам устроить это хоть сейчас. Я же спрашиваю вас: что хорошего в жизни?» — «Простите, но я уже ответил — Москва и смерть».

Он прекрасно запомнил весь этот разговор, пустой сквер, сырую скамейку, неожиданного собеседника — лысеющего, интеллигентного алкоголика, какого можно встретить, пожалуй, только в Ленинграде. Запомнил и свое тогдашнее настроение — он готов был распахнуть душу любому, лишь бы на вид был не противный. Они сидели возле Казанского собора, одного из самых мрачных зданий Ленинграда, на самой мрачной из ленинградских улиц — Невском проспекте. Человек, сидевший рядом, сказал: «Москва и смерть? Хорошо, пусть так. Давайте знакомиться. Меня зовут Петр Гоголь».

«А меня — Иван Пушкин, — подумал он и ответил, — Никита Хрящ».

«Ленинград вам, конечно, не нравится?»

«Не нравится».

«Я так и думал. Не спрашиваю почему, — наверняка не сможете объяснить. Вы любите ездить в Петербург, бродить по его улицам, смотреть на его людей, — и все это вам не по душе. Вы говорите, что каждый отдельный петербургский дом прекрасен, но все они вместе производят гнетущее впечатление тяжести, мрачности и уродства. Ленинград кажется вам мертвым городом, хотя вы стремитесь сюда, чтобы опомниться вдали от московской суеты, побыть немного среди спокойных, уравновешенных людей. Вы любите Россию, тоскуете по ней, старая Москва притягивает вас, ее опустевшие переулки — Власьевский, Гагаринский, Полуэктовский, Староконюшенный, Еропкинский, Медвежий, Скатертный… Там все осталось как прежде — только люди вымерли. Но люди вас не интересуют, вас восхищает мертвый, покинутый город. На фоне безликой, спятившей Москвы агония старого Арбата кажется трогательной, внушающей мирную жалость. Но можно ли жалеть труп, любить мертвечину? Скоро сгинут в небытие московские переулки, как сгинули Молчановка, Собачья площадка и Страстной монастырь. А Ленинград еще живет, молодой человек, простите, Никита, живет и будет пока жить. Ленинград — это единственный город, где сохранились традиции великой России. За этим вы сюда и едете. Но, видя, как слабы, как извращены эти великие традиции, вы нервничаете и злитесь. Вот чем плох для вас Петербург».

Именно тогда, внимая монологу словоохотливого незнакомца, понял он, за что не любит Ленинград. Понял не потому, что поверил собеседнику, не потому, что их мысли хоть в чем-нибудь совпали. Понимание пришло к нему на мгновение — прозрение, рожденное стечением обстоятельств — тишины, улицы, голоса, погоды, времени суток. Пришло, чтобы уйти сейчас же и никогда больше не повториться, — как никогда не повторится эта минута. Вспоминая, он снова ощутил успокоенность и обаяние той прогулки по утреннему городу и чувство блаженства, возникшее во время беседы с Петром Гоголем.

В тот день он не пошел в кино. Они еще долго говорили о Петербурге, смерти и любви. Потом Петр затащил его к себе домой, обещая познакомить с очаровательными девочками.

Он очутился в большой светлой комнате, увешанной по стенам коврами, — для звукоизоляции, объяснил хозяин. На улицу комната выдавалась полукруглым выступом, который сам по себе образовывал что-то вроде маленькой комнатушки. На территории этого выступа была сосредоточена вся мебель — книжные полки, секретерчик и множество разномастных стульев, возглавляемых громадным старинным креслом («в этом кресле я принимаю женщин»).

«Взгляните в окно — это Большой проспект, самая унылая улица в Ленинграде, и мне приходится тут жить. В нашем городе нет места, где было бы приятно жить. В Москве иначе — живете в Центре, вам хорошо; на окраине — плохо, зато есть куда податься: в Центр».

В дверь позвонили.

«О, чудесно, это, наверное, Катенька, она вас позанимает, пока я сбегаю в магазин».

В комнату вошла высокая большеглазая девочка. Ее прекрасные ноги были втиснуты в узкие джинсы, и все в ней казалось Никите изумительным — даже неуклюжие руки подростка, на взгляд шершавые от детских пупырышек.

«Меня зовут Катя», — кокетливо сказала она, усаживаясь в кресло и глядя прямо ему в лицо.

Хозяин ушел, оставив их наедине.

Вечером, пьяный, он затащил ее в подворотню. Там они долго целовались, остро чувствуя друг друга сквозь грубую демисезонную ткань. Ему всегда хотелось полюбить кого-нибудь в Ленинграде — вот и подвернулась Катя. Любить Катю оказалось легко и приятно, хоть и была она настоящей стервой — это он приметил сразу, еще в тот вечер. Там, в комнате Петра Гоголя, она смотрела на него, будто признаваясь: «Да, я стерва. Если ты захочешь, я буду с тобой спать. Я даже соглашусь выйти за тебя замуж, но буду тебе плохой женой. И любовницей я не стану такой, какую ты хочешь. Тебе не будет со мной хорошо. И все-таки я согласна любить тебя — если ты пожелаешь».