Скопус-2 - [46]

А ты, страна моя, которая взаправду, такая глиняная, белая, каленая, мой потерянный рай, — как же ты, моя жизнь, моя жила дрожащая, без меня?

О-о, теперь уже некуда. Скребешься в последней яме в неразличимые стенки. Точка.

Как же кончить, чтобы все кончить? Думай над точкой.

Так, стискивая себя и зубы, чтобы озноб не сбросил тело в тартарары, мыча и ворочая шеей, разбираешь во тьме точки, точки… светящиеся!.. Там нету таких! Откуда брызжет эта рябь?

Это жалюзи, это юг, чтобы солнышко не будило сразу во весь раскат, это я уже приехала оттуда, ха-ха, пере-ехала, извернулась между челюстями, в щелочку проползла, уже тут, уже все, свершилось — ступени из окна. Как же я забыла? Целую ночь оторвала от жизни оставшейся, дареной, и бросила яме сама, о-о, бездарная.

Кляну себя за растрату подаренных Богом часов — их отсчитывать, их лелеять, как алхимик — златые капли, надоенные из реторты, над ними затаиваться и снова дышать.

Вот так ежеутренне я занята — проснуться, опознать сквозь жалюзи сияние, обмыслить блаженство моего положения, а уж как мозги это все обворочают — проскочить наружу, задевая лестничные парапеты, удостовериться. А там, глядишь, в семь пять подкатывает автобус, и мне в самый раз в нем, терпеливо доглатывая реальность, поспеть на соседний ерушалаимский холм, где меня ждут, где пора начинать день.

Каждое утро, едучи в автобусе, я замысливаю кое-что в отношении моих холмов, какой-либо насущный проект.

Скажем, пропетлять по маршруту «Эгеда»[25] между арабскими деревушками, разглядеть слои белой глины во взрезанной горе, и дыры, и пещеры, пихнуться туда затылком, потереться в их тесноте плечами и лопатками, втиснуться… и дальше, как ведет тебя дорожная клинопись. Понимаете, надо трогать это руками, прошуровать по всем вмятинам — всегда тут чревато было откровением, отщепенцы кишели, исходя желчью в щелях, и грозили Храму, что на горе напротив.

А если дать стрекача от Соленого днища к дому? Не-е, тогда взорвусь, как глубоководная рыба, скакнувшая на поверхность.

Но именно не в обход, не шоссейными петлями, не медленно-вожделенно переползая в машине, а прямо — от Прорвы до макушечного холма, до арки, до жестяного указателя. В лоб одолеть все ступени.

Не-ет, к этому я не приспособлена. Это подходит какому-нибудь сиюру[26], они же тренируются. Днем и ночью припадают они к камням, к песчинкам, невидимые, обучаются сторожить окрестность.

Аккуратнейший Иоэль-командир вызубрит топографические линии и, петляя один в пустыне, сверит времена по светящемуся циферблату и звездам.

Отчужденнейший Йоэль-командир ночью сам пройдет маршрут, как неслышная кошка.

Ребята выучат камешки наизусть по красивым, все отмечающим стежкой и краской картам.

Тихо. Знакомый осел пасется, покладистая мордаха. Над затемненной землей полоснула беззвучно ракета: марш — бросились — марш! Далеко пропустивший и первый, и второй свой сон, запоздавший какой-нибудь житель, выглянув в чистейшую иерусалимскую ночь, скажет: «Снова учения».

Из соседних башен[27], прикрытых рощей, высунутся бинокли: все ли тихо у нас с Иорданией?

Они рвут через холмы, цепляясь за землю, наперегонки с рассветом, у них выучка, это не то, что я, что мы во снах — за теми, бывшими холмами, шарим, шарим, ну никак не выбраться, а если и нашарили ступеньку, то никак не перевалиться через порог, хотя извиваемся изо всех сил, взбалтываем в воздухе ногами и почти выворачиваем плечи.

А на город ложится зарево, уже высвечены Восточные Ступени, вот-вот разольется утро.

С рассветом (еще Соленое днище будет темнеть) мы прорвемся в Ерушалаим.

А еще можно, как дикие козы, по вершинам, скашивая углы.

Можно вовсе не задевая, как планеры. От дома до моря снижаться на планере, а обратно — надо придумать моторчик вроде пчелы: антиэнтропийное жальце, не зудливый, как вертолет, а просто — разбегаешься, поджимаешь ноги, а он сохраняет скорость. Приземляться же — у бойлеров на крышах, там будет личная стоянка каждого, а от солнечного удара прикрепить зонтик из парашютного шелка.

Будем мы, пропеченные стрекозы, жужжать под зонтиками и разглядывать землю.

Пока же только дети и солдаты, когда идут предрассветными маршрутами, — только они видят землю. Не потому, что солдаты — недавние дети, но они обнимаются с нею вдосталь, прижимаются, ползут, замирают на ней часами, — так дитя, удрав в крапивный лопушный огород, оттянувши руками заросль, задыхаясь, рассматривает мир отыскиваемый, окликаемый и не слышит встревоженных голосов.

А когда изобретут планер-стрекозу, вы увидите все.

1983–1984

Александр Воловик

Ваш корреспондент

Он очень хорошо говорил по-русски. Легкая картавость, редко проскальзывавшая в его речи, шла не от природного недостатка, а от привычки правильно говорить и на других языках, скажем, по-французски и на идише. Он был, по моим понятиям тогдашним, странно образованный человек. Он дотошно знал все, что можно было узнать до 1917 года, — Ницше и Макса Нордау, Гершензона и Волошина, художника Судейкина и критика Георга Брандеса, малоизвестную даже тогда поэтессу Нэлли и широко популярного Фореля. Кроме того, что все они плотно сидели в его аккуратной круглой головке, их золоченые тома и тонкие пыльные тетрадки в изобилии находились на стеллажах его квартиры, заполненной запахами еврейской кухни и шарканьем шлепанцев тихой при посетителях жены. Я нисколько не пытаюсь осмеять эти его знания, потому что они были истинными и глубокими, вовсе не спекулятивными, и широко применялись. В разговорах, в старомодно вежливых и подробных объяснениях, которых, если признаться, я по молодости своей и не стоил.