Скопус-2 - [47]

Я бывал у него не часто, потому что, когда я приходил, меня посещало дурацкое нетерпение — мне хотелось, чтобы он говорил в два раза быстрее, мне казалось, что многое в своих объяснениях он мог бы пропустить, пунктиром идущая мысль мной воспринималась легко, а подробности… Но кто же нуждается в подробностях, когда ему двадцать три года и он проштудировал почти все, что издавалось в его время, и даже почитывал кое-что из того, что издавалось до…

Теперь я скажу о дате, круто разделившей круг знаний моего знакомого, — после семнадцатого года он, видимо, первое время пытался оставаться в курсе всего. Но сначала ему помешал голод: за знание того, что происходило до революции, платили плохо и паек давали маленький, а потом… Пропала его первая, дореволюционная библиотека — пока он отсутствовал, ее свезли в какой-то детский дом, где буйные мальчики и девочки первых лет народной власти сожгли ее в холода. И тогда он начал снова собирать что мог, что было у него раньше. До нового ли ему было?.. Потом он нашел работу в маленьком, но полном энтузиазма еврейском издательстве, где издавали не только Ошера Шварцмана, но и стариков Ахад-ха-Ама и Фришмана. Лет на двадцать он погрузился в атмосферу жаргонной литературы: в корректуры и верстки, отношения и интриги, бессребреничество и доносы. Он видел Квитко, большеголового и громкого, пламенного Маркиша в сопровождении интеллигентной Эсфири Лазебниковой, полного достоинства Фефера, почти такого же, как он сам, эрудита Добрушина, и еще, и еще…

Книги издавались на плохой бумаге, в картонных переплетах, выбор шрифтов был беден, его мечта о выпуске сборников Черниховского и Бялика не сбылась, они же были эмигранты…

Вторая мировая застала его в Кишиневе, с издательской бригадой он приехал знакомиться с новым отрядом еврейских писателей, присоединенных вместе с Молдавией. На воскресенье уехали на природу, оттуда и драпали до Москвы на мучительных поездах, под бомбами и проклятиями. А из Москвы — в эвакуацию, сначала в Куйбышев, потом в Среднюю Азию… Как за это время постарела жена! Потом погиб старший мальчик, потом умер младший, от дизентерии… Эти немытые ташкентские фрукты!.. А средний сын рос тихий, сосредоточенный, как неродной, хотя все, что осталось, было брошено на него — и масло, обмененное на простыни, и доппайки к праздникам.

Звали моего знакомого Перец. По-русски это звучало смешно, хотя едкий овощ был не при чем, просто имя напоминало о сефардском происхождении семьи, зато фамилия была опознавательным знаком родных украинских мест — Белоцерковский. Итак, Перец Белоцерковский — для еврейских газет, П. Белов — для советских. Печатался он и на родном языке, и на русском. Его статьи — большие, в несколько колонок, иногда с переходом на другую полосу — появлялись в самых разных изданиях: и по эту сторону океана, и по ту… Русские достижения моего знакомого были гораздо скромнее — маленькие информационные сообщения и заметочки, чаще внизу, на третьей полосе газеты, где притулилась культура. Гордился он тем, что писал и печатал, невероятно: покупал или раздобывал по нескольку экземпляров газет, вел альбом своих материалов, дарил свои заметки друзьям и гостям, носил повсюду с собой в огромном, как карманный портфель, бумажнике все эти листочки, откуда вытаскивал их через несколько минут после начала любого разговора… Я читал эти заметочки — они были хорошо написаны, очень правильным русским языком…

После смерти Михоэлса, а особенно после того, как труп Михоэлса выкопали и выбросили, после того, как Зускин сошел с ума в камере, а «Дер эмес» закрыли, после всего этого, после трех допросов и недельной бессонницы в комнате управления внутренних дел мой знакомый вдруг постарел, засеребрились волосы, аккуратно уложенные над высоким белым лбом, а четкую картавую скороговорку стало труднее разбирать. Я плохо знаю, чем он жил эти годы. На что он покупал еду для себя и для семьи? Правда, в его библиотеке остались только книги, связанные с еврейством, на двух еврейских языках — древнем, святом, и новом, который даже он сам называл жаргоном. Все остальные книги ушли…

Потом он снова ожил. Писал заметки в журнал Арона Вергелиса и с гордостью показывал письма на фирменных бланках журнала, печатал воспоминания о расстрелянных писателях, реабилитированных после пятьдесят шестого. Я помню по складам переведенное название из французской газеты, в титуле которой было слово «жюиф»[28]. Он написал о ненужном уже юбилее Галкина. Он дарил мне дублетные экземпляры французских, румынских, австрийских газет, марки зарубежных стран. Иногда книги на идише. Так у меня появилась Дора Тейтельбойм с автографом (у него были две книги с почему-то одинаковым автографом — «Балладе фон Литл-Рок», парижское издание). Он первый ввел меня в таинственное царство квадратного еврейского письма, в его сеголы и камацы[29], он первый показал мне толстые тома Греца и Дубнова, сафрутовские сборники с переводами Ходасевича и молодого Маршака, у него я впервые увидел «Еврейскую энциклопедию». Иногда он мне читал что-нибудь на идише. Язык звучал в его устах карикатурно: испорченный немецкий с французским грассированием и местечковыми подвываниями на концах фраз. И все-таки это был язык моего народа, и о том, что этот народ — мой, я узнал от моего знакомого.