Скопус-2 - [48]

Последние годы нашего знакомства он стал относиться ко мне со смешанным чувством насмешки и уважения: с одной стороны, я много и щедро печатался в тех советских газетах, где хотел печататься и он, с другой стороны, я так мало знал, что его дореволюционная энциклопедичность восставала против моего невежества. Я платил ему тоже смешанными чувствами: меня смешили его претензии последнего еврейского журналиста, все эти «от нашего корреспондента» и «ваш корреспондент», набранные петитом славянского шрифта и еврейскими крючками, меня бесили его наивные, как мне казалось, рассуждения о нашем времени, меня раздражал его чересчур правильный, я называл его дистиллированным, русский язык. Иногда во мне просыпалось горькое и чуть пряное чувство умиления его беспомощностью и наивностью, иногда я смотрел на него с холодным и надменной отстраненностью начинающего писателя. А он не нуждался ни в том, ни в другом.

Сегодня мне кажется, что он перепугался в эпоху разгона ГОСЕТа и раскрытия псевдонимов, иногда кажется, что это произошло гораздо раньше. В замкнутом мирке газетных вырезок, в перечитывании Бубера, «Восхода» и Пятикнижия, в этой анисовой микстуре против кашля от книжной пыли он все же простудился. И как было уберечься, если сквозило историей, у которой менялись все оттенки коричневого!..

Умер он внезапно, в очень преклонном возрасте, совсем не от того, чем болел. У стариков так бывает. Жена напрасно пыталась напечатать некролог в той газете, где он публиковал свои информации. Он же не был штатным корреспондентом! А там, в других газетах… Я их после его смерти ни у кого посмотреть не мог. О его похоронах я вовремя не узнал. Домой к нему почему-то зайти не выбрал времени. Говорили, что приезжал его средний сын, живший где-то в Закавказье. Он увез остатки библиотеки, поскольку уже наступило время, когда книги становились тем, чем они являются сегодня, — вложением капитала. Потом я увидел у одного из своих приятелей на полу огромную связку старых книг и журналов. От него я узнал, что несколько «книжных жучков» нагрянули к вдове и скупили у нее большую часть оставшегося. Вдове платили не так дорого, как стоили эти книги на черном рынке, но и не так дешево, как ожидали купить. Вдова оказалась вполне практичной женщиной, хотя и несведущей в ценах. Так пропала библиотека.

Он умер несколько лет тому назад. Памятник ему на кладбище семья так и не поставила, а у эпохи памятника он не заслужил, да и кто его заслуживает? Как-то я раскапывал свои архивы, нашел подаренные им заметки и газеты, посидел над ними, повздыхал, вспоминая, и выбросил — негде мне было их хранить. Только иногда в предвечерний час или, наоборот, рано утром, проснувшись, я вдруг вижу его как живого перед глазами, то ли это воспоминание, то ли полусон. Только вижу я его всегда одинаково: мы стоим на улице, публика, почему-то празднично одетая, обтекает нас. Он мне что-то говорит, время от времени беспокойно оглядываясь по сторонам. Я отчетливо вижу, как он одет — черный в полоску костюм-тройка, платочек в пиджачном кармашке, желтая соломенная шляпа, большой черный бумажник в руках, и вырезки: согнутые и истершиеся на сгибах газетные квадратики, бумажная труха времени, и выражение умоляющей гордости на его лице — прочтите, что я написал. А публика все идет мимо нас, а он все оглядывается и оглядывается, и одета публика почему-то празднично, и дела ей до нас нету, и я нетерпеливо стою и слушаю его, и время от времени отвлекаюсь на свои важные мысли, которых я тоже вспомнить не могу. А потом я то ли просыпаюсь, то ли, наоборот, засыпаю, и так до следующего раза, когда мне снова привидится Перец Белоцерковский, ваш корреспондент, госпожа Эпоха!

Марк Зайчик

Вниз по лестнице

Девушка Анна жила в общежитии для студентов. Она переехала туда совсем недавно, после того, как умер ее отец. Она приехала в Иерусалим два года назад вместе с ним. Они жили в съемной квартире — Аня училась на подготовительном курсе университета, а отец как бы искал работу — «выходил в город», как это называлось на их семейном языке. «Я, Анна, в город вышел, если что», — торопливо, глядя в сторону, произносил отец и выскакивал за дверь. Аня слушала у дверей, как отец спускается по лестнице, вздыхала и включала радио, утренний журнал новостей, который выговаривали, захлебываясь этими новостями, местные быстроумные таланты. При отце радио вначале не включалось — звук чужой речи, да и не чужой тоже, раздражал его. Потом, когда он нашел работу, это прошло. Аня съедала бутерброд с творогом, заедала парой соленых маслин с треснувшим жирным телом, выпивала из чашки ломоносовского завода черного душного кофе и, узнав, что «с туризмом у нас наблюдается неожиданное увеличение и улучшение, чего не скажешь о спорте и здравоохранении», отправлялась через дорогу на остановку девятого автобуса, развозящего пассажиров в университет и из него.

— Как? Вы не знаете моего сына? — волновалась много лет назад Анина бабушка. — Он же работает в университете.

Вот-вот. Доуниверситетились. В автобусе обычно людей было немного, так как Аня постоянно и намеренно опускала часы пик. Вернувшись, Аня готовила стандартный питерский обед — овощной суп, шницель, компот — и учила язык. «Глагол любить, как интересно, любила, люблю, буду любить», — говорила Аня. Горло у нее першило, звуки скрипели, она отпивала воды из своей чашки. Отец смотрел телевизор, ждал пока придет багаж, в котором среди прочих вещей были мотоцикл «Ява-350» и черное старое фортепьяно «Красный Октябрь». Раз-два в неделю отец покупал себе бутылку водки «Голд» — золото хайфского производства — и потихоньку за вечер ее выпивал напротив телевизора. «Закусывай, папа», — осторожно просила Аня, ставя перед ним тарелку. Отец наклонялся вперед, долго и пьяно, размазанно разглядывал содержимое и протяжно говорил: «А во-от, маслинка. Хлебец. Хорошо».