— Ну за встречу, князь.
Выпили, стали обдирать рыбины. Шапкин посоветовал:
— Поколоти ее об стол как следует, князь, легче обдирать будет.
— Что и тут разбойничают, — спросил Скопин, колотя рыбиной о край стола.
— А где счас не разбойничают, Михаил Васильевич? В державе развал, все воюют, сеять некому, а есть все хотят. Какой смерд посеет, соберет хлеб, так ведь отберут, еще, глядишь, и самого прибьют. Так лучше палицу альбо рогатину в руки и иди на дорогу проезжих грабить. В иных деревнях все мужики разбоем промышляют, а вон под Талдомом сам помещик с ними в атаманах.
— Уж не он ли на нас налетел? Мы под Талдомом шатры на ночь ставили. Они наскочили ночью. Хорошо, сторож бдел, стрелил из пищали. Стрельцы вскочили, быстро разобрались с ними! Двух убили, одного ранили. Хотели гнаться за убегавшими, я не разрешил.
— Пошто?
— Темно ведь. Место незнакомое. Нарвутся на засаду. А мне людей терять никак нельзя, не за тем послан.
— Пожалуй, ты прав, князь. Ну что, Шуйского казнили?
— Помиловал царь. Отправил в ссылку в галицкие города.
— А Дмитрия с Иваном?
— То же сослали.
— Поди, обижаешься за дядьев-то?
— Они не дети, знали, на что шли.
Выпили по второй. Скопин спросил:
— Где царица?
— В Богоявленском монастыре иночествует.
— Как ты с ней? Уговорил?
— А куда она денется. Выбирать не из чего. Я ей так и сказал: «Выбирай, мол, матушка, жить в Кремле да в почете или у черта на куличках в норе барсучей». Хе-хе. Что она, дура?
— Согласилась?
— Конечно. Я ей все обсказал, как, мол, увидишь его, обними, к сердцу прижми, ежели сможешь, слезу пусти. А главное, народу молвь:
— Он это! Он! Что, мол, ты без меры рыдая.
— А как если за того убитого спросят?
— Велел говорить ей, мол, сына поповского схоронили заместо Дмитрия, чтоб от Годунова спасти царевича.
— Ну что ж, правдоподобно, Борису царевич очень мешал, Очень.
— Вестимо.
Воротившийся вскоре Пахом принес из княжей колымаги корзину с оставшимися там припасами. За что Шапкин налил ему чарку хмельного.
— Выпей, хрен луковый.
Пахом перекрестился, молвил:
— Ваше здоровьичко, — и выпил медленно, смакуя. Затем принес огня, возжег свечи в шандале.
Посланцы царя усидели-таки корчагу и решили тут же и почивать. Шапкина совсем развезло, он едва языком ворочал:
— Пахом, стели и князю тут-ка.
Слуга князя Федька принес ящик с пистолетами, поставил под лавку, на которой было постелено Скопину.
— Ты где ляжешь? — спросил князь.
— Как обычно, в телеге, Михаил Васильевич.
— А кони?
— Кони в сарае, я им овса задал.
Пахом залез в передней на печь, предварительно закрючив все двери. И вскоре оттуда донесся густой храп мужика. Очень быстро уснул и Шапкин и тоже храпел, тоненько подсвистывая.
Князю не спалось, он ворочался на неудобной лавке, думая о том, как повезет инокиню-царицу Марфу, пытаясь представить, какая она есть. То она представлялась ему седой злой старухой, то красавицей. Он знал по рассказам, что Грозный великий женолюб был, красивых женщин мимо не пропускал. Вероятно, и последняя жена его Мария Нагая не уродкой была.
Лишь когда загорланили первые петухи, подумал: «Пожалуй, пора спать» — и неожиданно обнаружил, что все еще горят свечи. Никто не догадался их потушить.
«Может, из-за них и не сплю», — решил князь и, слезши с лавки, прошлепал к столу и, дунув на свечи, погасил.
Еще не успел умоститься на лавке, как заворочался, закряхтел Шапкин и вдруг спросил негромко:
— Не спишь, князь?.
— Да вот что-то никак… может, из-за света.
— А я вишь напротив, ты свечи погасил, я и вспопыхнулся.
Немного помолчав, Шапкин спросил вполне трезвым голосом:
— Вот ты князь, Михаил Васильевич, как ты думаешь: долго наш процарствует?
Скопин насторожился: спрашивал-то самый близкий к царю человек — постельничий. И еще неведомо для чего спрашивает, может даже по тайному велению царя. «Только мне еще не хватало на плаху», — подумал Скопин, а вслух сказал:
— Хорошо бы до скончания веку своего.
— А если ему веку неделя? — не отставал Шапкин, того более настораживая князя.
— Ну уж. Он молодой, жить да жить.
— А мне что-то тревожно за него. Уж очень он глупит на троне-то. Связался с этими поляками. Я уж ему до скольки разов говорил: «Государь, отправь полячишек в их отчизну». А он: не могу, говорит, я им многим обязан.
— А ты что на это?
— Я-то? Да говорю: они ж тебя и погубят, государь. Нет, сурьезно, Михаил Васильевич, ты гля, что они на Москве вытворяют, сильничают над девками, отбирают все, что понравится на Торге, и не платят. Наши-то терпят, терпят да когда-нибудь и не вытерпят. А уж если русские подымутся, тогда их ничем не остановишь, ты же знаешь, чай, наших.
— Да русских дразнить опасно, — согласился Скопин. — Тут ты прав, Семен.
— Начнут бить поляков, а там и до трона доберутся. Ты б поговорил с ним, Михаил Васильевич, он тебя очень уважает, может, послушается.
— Если доведется к слову, поговорю, Семен, — пообещал Скопин. — Давай спать.
— Давай, князь, — согласился Шапкин, но, помолчав несколько, спросил: — Он где хочет встречать-то ее?
— В Тайнинском.
— А карету ей пригнали?
— Каптану[9] пригнали. В Тайнинском пересядет в царскую карету. А отсюда пока в простой повезем.
