Сказки о невозвратном - [64]

Ребенок! Это же мой ребенок! Он здесь! Значит, у нас получилось!

И точно. Я лежала в своей собственной постели, а там, у меня в изголовье, на стуле, в какой-то плетеной — то ли невысокой корзине, то ли коробке, среди намотанных пеленок… Мой мальчик!

Не знаю откуда, но я точно знала, что это именно мальчик. В корзинке слегка темнела крошечная головенка, но ведь ни по ней, ни по звукам, доносящимся оттуда, нельзя было определить пол ребенка. И тем не менее у меня не было ни малейших сомнений. Мой мальчик. Мой сыночек, мой малыш…

С большим усилием я приподнялась на постели, изогнулась, дотянулась рукой и осторожно, тихо-тихо, двумя пальцами, погладила ребеночка по голове. Она была такой невозможно теплой, и мягкой, и невероятно трогательной, как маленькая птичка, и дышала под пальцами, и…

Я поняла, что совершенно счастлива. Счастлива, несмотря на боль, которая упругой темной волной начала подыматься откуда-то изнутри, стоило мне пошевелиться, несмотря на сосущую изнутри пустоту, которая, как оказалось, никуда не исчезла даже с возвращением сознания, несмотря…

Подтянувшись еще немного, я приподнялась на локте и наклонилась над корзиной, чтобы получше рассмотреть свое чудо. Малыш спал, отвернувшись в другую сторону, так что мне не удавалось увидеть личико, видны были только крошечная, но совершенно настоящая, человеческая, ручка и мягкий овал затылка. Я снова погладила его пальцем. Какой мягонький. И уже волосики. Настоящие, тоненькие, светленькие такие. Как пух…

Интересно, а если они светленькие, то почему головенка сначала показалась мне темной? Что за странный обман зрения? Вот же, я ясно вижу — светлые волосы, а вот — непонятное темное свечение вокруг них.

И тут до меня дошло. Все-таки, наверное, сознание продолжало на меня обижаться, если я не поняла сразу такую элементарную вещь. Это же аура! Ну да, конечно, что может быть проще и естественнее? Аура. Это волосы, они светлые, а это…

Аура? Темная?! Но это… Этого же просто не может быть! Я зажмурилась, потрясла головой и пригляделась снова.

Этого не могло быть, но это было. Темная, коричневато-золотистая, настоящая, аура сверкала и переливалась вокруг детской головки и была достаточно четкой, широкой и ярко выраженной, чтобы наполнить гордостью сердце любого родителя, если бы…

Стоп! Но в этой картине, какой бы невероятной она ни казалась, все равно еще что-то не так. Наверное, я просто еще не окончательно пришла в себя после родов, вот мне и мерещится всякое. Да точно — мерещится. Такого не может быть, я все еще не в себе, вон — я ведь и собственной-то ауры не могу рассмотреть. Руку вижу, а ауру — нет.

Точно! Ну конечно, в этом все дело. Наверное, у меня что-то такое повредилось в районе глаз, или чем там на эти ауры смотрят. Детскую вижу, но искаженно, а своей не вижу совсем. Хм. Действительно, странно.

Я отвлеклась от созерцания младенца, вытянула перед собой левую руку и уставилась на нее во все глаза. Пальцы, ногти, кольцо… Все на месте, а ауры почему-то не видно.

Слегка заволновавшись, я поднесла к глазам правую руку. То же самое. Я скосила глаза на грудь, попыталась разглядеть свои ноги под одеялом… Нигде ничего, ни проблеска.

И тут я, кажется, начала понимать природу этой внутренней, так болезненно грызущей и сосущей меня пустоты. А не на месте ли магии образовалась во мне эта дыра? Но ведь… Разве такое возможно? Чтобы вот так вот, сразу? За что? И почему ребенок…

Я не успела найти ответ на все эти страшные, возникшие вдруг вопросы. Я и вопросы-то все не успела еще понять. Послышались шаги, дверь, находящаяся в другом конце комнаты, напротив кровати, распахнулась, и вошла моя наставница.

Широким, деловым шагом она пересекла комнату, подошла к кровати, наклонилась надо мной. Мы встретились взглядом, но на ее лице не отразилось никакой радости от осознания того факта, что я пришла в себя.

— А, очнулась? — приветствовала она меня совершенно будничным и даже несколько недовольным голосом. Как будто то, что я очнулась, чем-то ей мешало. Не сильно, впрочем, а так, слегка.

Из меня наружу рвалось одновременно столько вопросов, которые надо было задать все сразу, что они просто застряли у меня в горле всем этим неразборчивым комом, и я никак не могла его пропихнуть. И озвучить мне удавалось только какое-то мычание.

— Видишь вот, что ты натворила, — все так же буднично продолжала говорить наставница. — Так я и знала, с самого начала, что добром это все не кончится. Нельзя тебе было, нельзя на такие высоты лезть. Что вот теперь получилось? Такого человека! Так подставить! А я тебе говорила, не лезь, сидела бы себе тихонько, все бы, глядишь, и обошлось как-нибудь. А ты! Нет, что ни говори, дурная порода, она всяко дает себя знать. Вон, — она кивнула в сторону корзинки. — Чего уж яснее. А главное — позор, позор-то какой! Такое пятно! И в такое время! Хорошо хоть, мы тебя спрятать сообразили. Так, тишком-то, может, все еще и обойдется. Сделаем сейчас все, как надо, никто и не узнает. Но лучше б ты с самого начала меня слушала.

— А что, с этим можно что-нибудь сделать? — вырвался наконец из меня нужный вопрос. — Это ведь не окончательно, да?