Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [59]
Особо подавленным настроением выделялись офицеры. Свидетельства о разных годах и разных лагерях однотипны: «у многих — черная тоска в глазах <…> атмосфера была очень тяжелой и довольно зловещей»[958], «каждый день проходил в тягостной душевной обстановке»[959], «атмосфера была гнетущей»[960]. При этом офицеры сильнее всех возмущались. Например, в спецлагере № 150 летом 1942 г. все «отдельные недовольства» исходили от комсостава[961]. Некоторые из них пытались из лагерной зоны напомнить миру о своем статусе — к примеру, военный инженер третьего ранга отослал в военно-инженерное управление РККА эскиз разработанных им висячих мостов[962].
В конце 1944 — начале 1945 гг. общее недовольство нарастало на фоне появления в фильтрационных лагерях новых контингентов. Бывшие за границей сравнивали ПФЛ с лагерями противника («нет разницы между нашими и финскими лагерями», «одинаково мучают, что в финском лагере, что здесь»), а СССР — с Рейхом («у немцев жить лучше и на СССР работать он не намерен»). Беспартийный поляк и вовсе «заявил, что раньше Сталину верил как великому человеку, а теперь его несправедливо посадили в лагерь и он ему не верит»[963]. Завершение войны, оправдывающей недоверие к бывшим пленным, вопреки их надеждам[964] также не привело к освобождению из ПФЛ.
Противодействие системе проверки начиналось с нежелания людей в нее попадать. Если в 1942 г. движение из СПП в спецлагеря происходило при минимальном конвое и без убитых при попытке к бегству[965], то в период репатриации картина меняется. Выдаваемые проверочно-фильтрационными комиссиями документы «в некоторых лагерях и СПП» можно было купить, также как получить от прошедших проверку репатриантов, которые без проблем проходили ее повторно[966]. В послевоенном Ленинграде сотнями выявлялись бывшие пленные, проживавшие на нелегальном положении и никогда не проходившие никаких проверок[967].
В ПФЛ протест проверяемых можно увидеть в нарушении лагерного режима. Бытовые проступки отличались многообразием: «игнорирование» командиров рот и взводов[968], выраженное в нежелании подстричься неисполнение приказа[969], подделка документа на получение табака, систематическая вырезка кочней капусты, пререкания, ругань нецензурными словами, хищение овощей, приписка «мертвой души» в список для получения продуктов[970], пьянство, сон на производстве и уход с него, «оскорбления командиров», «уход с работы на базар»[971] и т. д. Главной целью было уклониться от принудительного труда, в чем проверяемые порой проявляли изобретательность: «рабочий цеха № 17 Федальченко 26 декабря самовольно ушел с работы, заявив мастеру, что его вызывают на допрос, чем обманул мастера цеха»[972].
Более активным приемом сопротивления были письма на волю, причем не обязательно в официальные органы: «в лагерях сотни тысяч. Каждый из них пишет или товарищу по армии, или по партизанскому отряду, или находит возможность передать всю неприглядную правду о себе родным»[973]. Первой сложностью было достать писчий материал — имеющиеся прошения и даже письма Берии и Сталину часто написаны на случайных обрывках бумаги[974]. Вторым препятствием были режимные ограничения: «пишем, а по-скольку переписка запрещена, то письма бросали по дороге с работы. Видимо, нашлись добрые люди, переправили по назначению»[975].
Отправка писем на имя первых лиц государства была доступной для всех формой борьбы за свои права. Многие попавшие в репрессивный механизм писали лично Сталину[976], но этот поступок требовал определенного мужества и, главное, чувства собственной правоты. Основной темой посланий было несогласие не с самой проверкой в лагере, а с долгим в нем содержанием. Апеллирование к вождю давало эффект — такие жалобы либо сразу шли в УПВИ, либо отсылались туда из секретариата ЦК, после чего в спецлагерь шел запрос по изложенным в письме фактам. Зачастую выяснялось, что авторы писем к этому моменту уже были проверены и освобождены (возможно, что и задним числом)[977].
Гораздо большей решимости и отчаяния требовал побег[978]. В 1942 г., желающих еще было мало даже в чрезвычайных ситуациях: при падении на Керченский спецлагерь 12 зажигательных бомб бежало только 2 человека, при многодневной пешей эвакуации Абинского спецлагеря — трое[979]. А за семь месяцев уже 1943 г. из спецлагерей бежало 638 проверяемых, из них задержано или убито только 170 человек[980]. Репатриантов конца 1944 г. реалии ПФЛ впечатлили настолько, что часть из них после побега пыталась «перейти госграницу СССР с тем, чтобы вернуться в ту страну, откуда они были направлены в СССР»[981].
Беглецы использовали разнообразные тактики. Проше всего, особенно в 1942–1943 гг., было пристроиться к выводимой из зоны на работы колонне, отпроситься у конвоира или даже безо всяких объяснений направиться к ближайшим кустам. Использование проверяемых в промышленности упрощало задачу — про отдельные случаи в отчетах вместо «бежал» писали «ушел в побег». Иногда применялись более сложные приемы: подкоп через канализационную канаву, разбор крыши вахтерской будки[982] и пр. Самые продуманные беглецы обзаводились поддельными документами о прохождении проверки и направлении в военкомат
