Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [57]
Таким образом, между «узниками ПФЛ» и рабочими могли сложиться как дружеские, так и враждебные отношения. Сложно представить такую ситуацию с заключенными ГУЛАГа — в 1941–1942 гг. при использовании контингентов ИТК на Кировском заводе в Челябинске вольнонаемным рабочим «часто угрожали, они становились жертвами краж и мошенничества»[933]. В ПФЛ ситуация была обратной — на заводе № 88 шинели из общей раздевалки пропадали уже у «бывших военнослужащих»[934].
Однако обворовывать могли и «свои» — состав «спецконтингента» был неоднороден. В основе внутренней стратификации «первой категории» внутри лагерей лежало отношение к попаданию в плен и вытекавшее из этого согласие или несогласие с лишением свободы. Поэтому для более детального выделения групп среди проверяемых необходимо рассмотреть их настроения.
Отчет о работе спецлагеря № 150 за февраль 1942 г. фиксирует, что «абсолютное большинство из них стремится как можно быстрее выйти из лагеря и вернуться обратно на фронт». Часть высказывалась против проверки: «очень много имеется и таких настроений, что их напрасно сюда загнали, что они невиновны». Другие считали происходящее наказанием: «Как хорошо было бы, если бы сейчас объявили мир, а нам заключенным сказали бы: "собирайтесь домой"», «Счастлив тот, кто не попал сюда»[935]. Общим было отсутствие чувства вины за пребывание в плену.
В следующем месяце в лагерь пришли «сведения с Северо-Западного фронта о том, что бойцы, которые вышли из нашего спецлагеря, отлично защищают Родину». Это подтверждало проверяемым, что в ближайшее время их профильтруют и отправят на фронт. Настроение последних оценивалось как «исключительно хорошее», а желание попасть на передовую и «отомстить немецко-фашистским разбойникам за издевательство над советским народом» стало, согласно отчету, единственным стремлением[936].
В отчете за май отмечались те же тенденции, которые перерастали в первую форму сопротивления содержанию в лагере: «очень много получаем рапортов от бывших военнослужащих, которые просят, чтобы их быстрее отправили на фронт»[937]. Усталостью от режима и ощущением бесполезности проверки стоит объяснить резкий рост «нарушений служебной и трудовой дисциплины»: неподчинение старшим по сотням, нарушение правил внутреннего распорядка, отказы от работы, пререкания с начальством и пр. Руководство спецлагеря № 150 оправдывалось не самым внятным образом[938].
В Старобельском спецлагере № 245 к марту 1942 г. проверяемые, а особенно комсостав, также были настроены «быстрее пройти фильтрацию и вернуться в ряды РККА». Недовольство сроками проверки выражались открыто: «Нас долго держат, мы просидели в тюрьме по 2–3 месяца, теперь привезли в лагерь для передачи в армию, а видно из всего, что мы и в лагере тоже пробудем несколько месяцев, это нас очень угнетает, мы горим желанием вернуться на фронт»[939]. В марте — апреле общее настроение проверяемых руководство лагеря оценивало как «боевое, воинственное»: «скорей бы нас пропускали через особый отдел, отпустили из лагеря и послали на фронт в действующую армию для борьбы против фашистских захватчиков»[940].
В Рязанском спецлагере № 178 в этот период также наблюдались «нездоровые настроения и необоснованное недовольство пребыванием в лагере». Открыто артикулировалось отсутствие чувства вины — майор П.П. Шутиков, согласно наблюдениям представителя ГЛАВПУ РККА, «крайне тяжело переживает пребывание в лагере <…> рассматривает свое пребывание в лагере как незаслуженное наказание»[941].
Летом — осенью 1942 г. недовольство продолжало нарастать. Зафиксированный в отчете спецлагеря № 150 за июль — август единичный случай «систематического уклонения от производственных работ» в сентябре перерос в попытки организации коллективного сопротивления. Военный инженер 3 ранга Л.П. Цикаркин «вел систематически разлагательную работу среди комсостава», заявляя «я пришел сюда не работать, хотите стреляйте, работать все равно не пойду». Майор Ф.Ф. Корнев «скрывался и отказывался от работы, призывая к тому других командиров». Руководство лагеря объясняло эти проблемы сначала тем, что «поступающий в лагерь контингент крайне недисциплинирован и неорганизован», а затем и вовсе выяснилось, что «абсолютное большинство имеет за собой преступления». Однако в отчете к этому все же вынуждены были добавить, что ряд проверяемых находится в лагере по 3–5 месяцев[942].
Проблема недовольства сроками проверки приобрела новые масштабы с началом повсеместного трудового использования проверяемых в 1943 г. Руководство НКВД было заранее уведомлено о прогнозируемых настроениях — в марте 1943 г. новый начальник УПВИ Петров сообщал, что «длительное содержание в условиях лагерного режима значительного по численности профильтрованного спецконтингента порождает нездоровые настроения и создает ненормальную перенаселенность спецлагерей»[943].
«Срок заключения никому не известен, а это не легче расстрела»[944], — выразил общие мысли один из проверяемых лагеря № 283. Ища смысл в происходящем, проверяемые допускали возможность существования своей «вины перед родиной», однако в таком случае требовали от властей репрессий: военфельдшер М.П. Пузанова «просила, чтобы ускорили разбор ее дела, и если она виновата, то предали суду. Если же нет, то направили бы на фронт или туда, где она может быть полезна Родине»
