Система проверки военнослужащих Красной Армии, вернувшихся из плена и окружения. 1941–1945 гг. - [61]
Отсутствию острых конфликтов между различными группами «бывших военнослужащих» способствовало наличие в спецлагерях рядовых «коллаборационистов». Посетившая лагерь № 283 комиссия отмечала, что «большое недовольство создается тем, что б/военнослужащие и партизаны проживают совместно с бывшими полицейскими, старостами и другими пособниками немецкого фашизма»[1000]. Старший лейтенант войск НКВД С.Е. Уваров в своем рапорте на имя Берии просил ускорить его проверку — особо ему было «обидно, что на протяжении 4-х месяцев приходится сидеть за проволокой вместе с полицейскими и легионерами, которых я беспощадно уничтожал»[1001].
«Новых на проверку привозят, — вспоминал попавший в спецлагерь в 1942 г., — вдруг кто-то указывает на одного пальцем и кричит — "Он полицай!", так сразу десятки человек набрасывались на "полицая", и, считай что на месте, на куски разрывали, никто не разбирался»[1002]. Пройдя проверку, Ю.М. Поляновский «своему брату подарил новый английский костюм, снятый с власовца и обмененный в лагере на ватные брюки и телогрейку»[1003]. Вторая группа по возможности также выражала мнение о «бывших военнослужащих»: «Ну что? Навоевались, москали?! Так вам и надо, гады!»[1004].
Из интервью Н.К. Халилова можно составить впечатление, что в ПФЛ проверяемые активно взаимодействовали друг с другом: воровство и взаимопомощь, знакомства, оказание парикмахерских услуг за деньги, совместное распевание «нехороших» песен и походы «по магазинам и девкам» после расконвоирования, многочисленные торговые сделки — «ведь в лагере было 30 тысяч человек, появился и свой базар»[1005].
Другую картину рисуют свидетельства, исходящие от командного состава: «Никто из офицеров, сидящих в бараке между собой о прошлом, войне, плене не разговаривал, все молчали. Люди держались отчужденно, каждый со своими нелегкими думами, будто нам дали приказ — "Больше двух не собираться"»[1006]. Не доверяли даже тем, с кем вместе были в плену: «Знаешь, Лешка, вроде ты парень ничего, хороший, но тебя сделали (немцы — А.Л.) старшим по бараку <…> Почему? За какие заслуги? <…> Зачем мне свою голову подставлять?»[1007].
Причиной социальной изолированности комсостава во время проверки даже внутри отдельных командирских бараков было не только представление о том, что, в отличии от рядовых, они не имели права попадать в плен ни при каких обстоятельствах. Было распространено убеждение, что именно офицеры ответственны за массовые пленения. Эту мысль могли как высказывать между собой[1008], так и доносить до властей в жалобах: «в лагере немало людей, попавших сюда только потому, что их предали командиры на фронте»[1009]. Представления о вине комсостава получили распространение и вне военной среды — население освобожденных районов спрашивало, «считаются ли предателями красноармейцы, попавшие в плен по вине командования?»[1010].
Граничащее с репрессиями политическое недоверие советское государство выражало к пленным Первой мировой и гражданской войны. Однако в 1920–1930-е гг. теме плена не придавалось большого идеологического значения, а бывшие пленные не были первоначальной целью репрессивных кампаний. Ситуация изменилась со вступлением СССР во Вторую мировую войну, когда о невозможности пленения заговорила пропаганда, а вернувшиеся из финского плена подверглись почти поголовной отправке в ГУЛАГ.
В годы Великой Отечественной войны советское руководство на международной арене отрицало наличие пленных красноармейцев, либо заявляло, что их мало и большинство из них предатели. При этом во внутренней пропаганде существовали и конкурировали между собой две линии: первая утверждала, что воины Красной Армии не попадают в плен по моральным соображениям даже если альтернативой ему является смерть, а вторая — что немцы жестоко нарушают нормы международного права и обычаи войны в отношении советских военнопленных.
В августе 1941 г. в пропаганде предпринимается попытка создать шаблон рассказа о пленении, побеге из плена и мести противнику за пережитые страдания, что должно было способствовать нормализации отношения к бывшим пленным в действующей армии. В этом качестве пленные перестают упоминаться в СМИ после сентября 1942 г. Материалы о самоубийствах с целью избежать плена в меньшем объеме, но продолжали тиражироваться до конца войны. Материалы об ужасах немецкого плена также продолжали появляться, хотя место главных жертв заняло гражданское население.
Противоречия в пропаганде способствовали отсутствию в обществе единства в вопросе об отношении к плену и пленным. Взгляд на проблему зависел от персональных убеждений, а восприятие конкретного бывшего пленного, как правило, определялось прочностью личных связей. Пропаганда в годы войны не создала ни цельного образа пленного-предателя, которого спрашивали бы «почему не наказали?», ни пленного-жертвы, у которого интересовались бы «как сумел выжить?». Стереотипы работали только для незнакомых людей и с расширением социальных взаимодействий прекращали определять климат общения. Живучести им добавляли отношения подчиненности в сочетании с желанием «перестраховаться».
