Сестра Моника - [24]

Клементина приказала мне следовать за ней; я шел, придерживая руками спадавшие штаны — вот было зрелище!

Мы прошли длинный ряд комнат и остановились перед закрытой приемной.

Клементина постучала.

— Вы готовы, мадмуазель? — прокричала она, и звонкий голос ответил: «Сейчас иду»; тотчас же двери открылись, и нам навстречу выпорхнуло прелестное создание. Клементина засмеялась, подмигнула и сказала, что я беглянка Фредегунда, которую она должна проводить в ванную, только что покинутую Евгенией. Евгения улыбнулась, раскрыла шаль, взглянула на свою белоснежную девственную грудь, будто желала заглянуть себе в сердце, и прошептала: «С дорогой тетей случаются чудесные озарения... она, нужно признать, единственная в своем роде». С этими словами она нас покинула, а я через две минуты лежал в чем мать родила в ванне, в той самой воде, что несколько мгновений назад обнимала нежное тело прекрасной Евгении.

Я плавал в море блаженства, и пока Клементина скребла меня драгоценным мылом, особенно долго задерживаясь на моих крепких ягодицах, я думал о девственной груди Евгении и покрывал ее тысячью поцелуев.

Вскоре стоял я, прекрасней лоредановского Адама[142], перед моргавшей от удивления Клементиной.

Горячими губами Клементина поцеловала ту часть моего тела, которая теперь, после того, как ее лишили живости, не нуждалась даже и в фиговом листке, чтобы скрыть свою грешную, склонную к мятежам природу, натянула на меня нижнюю рубашку, оставленную Евгенией, и белое неглиже, и повела в зеленую комнату.

Евгения и Аврелия были уже там; Евгения сидела на подоконнике, а Аврелия, раздетая, т.е. в рубашке и белоснежной мантилье с открытой грудью и обнаженными руками, стояла перед ней...

— Мне, — говорила Аврелия племяннице, пока мы с Клементиной, в ожидании распоряжений, застыли посреди комнаты, — чуть ли не была уготована судьба Арривы[143].

— Que vous me dites?[144] — спросила Евгения и так двусмысленно посмотрела на свою тетю, что теперь, после этого отличного «que vous me dites?» могло следовать лишь известное гамлетовское: «Ступай в монастырь»[145].

— Ah, je comprends![146] — сказала Аврелия, забирая из рук прелестницы шитье, и велела ей встать.

Евгения встала, Аврелия подвела ее к окну и задрала ей до пояса юбки и исподнее — солнце, которое как раз было в зените, просвечивало через красные шелковые шторы...

Упоительный миг! На изумительное, еще никем не оскверненное тело легли красные отблески проникавшего в комнату сквозь шторы светила, ненавидящего покровы; и лишь лицо Аврелии -лик Мадонны — пока тетка раздвигала ее нежные чресла и рассматривала таинственное чудо лукавой природы, чудо, которое, казалось, хотело разглядеть и солнце, — оставалось белым словно лилия...

— Ah, та Niece! Ма Chere![147] — воскликнула Аврелия, наклонилась и поцеловала губы страсти, к благородному шепоту которых культурный человек относится с таким презрением. — Ah, та Niece! Тебе я могу признаться во всем! Телесным зрением вижу я символ твоей душевной невинности непорочным; и — ты понимаешь меня, ты целиком мною прониклась — от тебя мне нечего скрывать.

Евгения опустила платье, а Аврелия продолжала:

— Да, любовь моя. Сегодня я чуть не стала Арривой. Отец Ансельм был уже в исповедальне; мне ведь совершенно не в чем исповедоваться, верная системе, согласно которой нравы без чувств и мораль без чувственности не приводят к совершенству и не несут высшего смысла: я пожаловалась ему лишь на то, что до сегодняшнего дня немногие искушения преодолевала я с усилием; все давалось мне легко... «Неужели? — ответил отец Ансельм и посмотрел на меня с удивлением. — Юность! Красота! Темперамент! Здесь все сходится в единой точке; в точке наслаждения, и тем не менее...!! Подобная добродетель для меня загадка!.. Не могли бы вы, мадмуазель, повторить это признание вон там, перед алтарем великой грешницы Марии Магдалины, не стыдясь собственного тщеславия и гордости?..» — «Могу!» — был мой ответ... «Тогда пойдемте», — сказал Ансельм; мы вышли из исповедальни и пошли к алтарю Марии Магдалины, который, как ты знаешь, стоит в углу. Не задумываясь о том, нужно ли мне подождать указаний Ансельма, я бросилась на ступени алтаря и произнесла: «Святейшая, самая кроткая из всех грешниц!» — Но не успели еще эти слова слететь с моих уст, как я почувствовала, что меня кто-то схватил, почувствовала, как кто-то задрал мне юбки, исподнее и раздвинул мои чресла. С моих губ не сорвалось ни звука — да и в церкви никого не было, но я вертелась как баядерка; никакой Геркулес не смог бы меня опозорить.

— Это сделал Ансельм — немощный? — спросила Евгения.

— Боже милостивый! Нет, это был великолепный Ромуальд, наш каноник, который так приглянулся тебе на последнем маскараде.

— Тот самый?

— Тот самый! Он был лишь в рясе, без штанов. Своим прекрасным мускулистым животом он прижался к моему голому заду; его яростный член прорывался к моему лону, будто молния сквозь тучи, но... напрасно! Я так крепко зажала его в бедрах, так решительно, что он не смог освободиться от наваждения, доведшего его до безумия.

«Мадмуазель! Мадмуазель!» — ревел осатанелый. — «О Ансельм! дай мне кинжал! пронзи им грудь этого негодяя... Madelaine!.. Madelaine! Sainte Madelaine!