Сестра Моника - [23]

— Diable! c’est bien vrai, — воскликнул Офранвиль, когда Аврелия закончила свой рассказ, и вскочил, — mais[136]...

— Никаких возражений! — ответила Аврелия и тоже поднялась. — Вы меня поймете, вы почувствуете, чего я должна остерегаться, если решусь связаться с вами.

— Аврелия, — пробормотал Офранвиль, — ты любишь каноника больше, чем меня, ведь ему ты обнажила часть своих прелестей.

— Офранвиль, я люблю тебя так же, как и каноника, поэтому покажу тебе другую часть моих прелестей, ту, которую до сего дня, кроме меня самой, еще никто не видел.

Тут она подвела Офранвиля к кровати, под которой, совершенно изничтоженный лежал я, попросила каноника отвернуться и подняла свои одежды до пояса.

— Ах, — воскликнул, изнемогая от восхищения, Офранвиль, вытащил саблю и приложил ее к таинственному входу страстей. — Черт! — пробормотал он. — Черт! Прекрасней всех ангелов, воплощенных во плоти, черт! Вы позволите?!

— Негодяй! — вскрикнула Аврелия, оттолкнула Офранвиля, и могучий герой оказался на полу в полуобмороке, как если бы при виде обнаженных прелестей Аврелии его хватил удар. Она же опустила платье, помогла ему встать на ноги и сказала: — Верганден! Офранвиль! Оставьте ваш спор до дня святой Марии Магдалины, а потом вы его разрешите в моем присутствии.

— Хорошо, — пробормотал Офранвиль, — и где?

— В крестовом ходе П-кого монастыря...

— Вы ангел, Аврелия, — воскликнул Верганден и поцеловал ей руку.

Офранвиль обнажил ей грудь и поцеловал ее в грудь.

Аврелия попросила одурманенных ее прелестями мужчин уйти, и те повиновались приказу своей повелительницы и удалились рука об руку.

Будто заколдованный, лежал я во время этой импозантной сцены под кроватью; я не мог пошевелиться и из-за агонизирующего желания был словно опьянен шампанским.

Едва странные любовники ушли, еще более странная мадмуазель де Саранж, исколотая шипами сдерживаемого вожделения, легла, задрав юбки, на кушетку, широко раздвинула ноги и собственноручно принялась доказывать себе преимущество всех земных наслаждений, да так неопровержимо, что кушетка начала раскачиваться, как в сочинениях Кребийона; весь этот неописуемо возбуждающий акт подействовал на меня настолько, что я, обезумев, рванул из своей норы и со спущенными штанами, словно метеорит, упал у обнаженных ног мадмуазель.

Громкий вскрик, мощная судорога, потрясшая ее чресла, бурный поток, хлынувший из раковины любви, и как затяжной ливень приходит на смену буре с грозами и молниями, так и меня накрыло оцепеняющее бессилие.

Глаза Аврелии были закрыты в упоении, мои уставились на ее изумительные прелести; я наслаждался, словно ягненок, пасущийся в цветущих долинах жизни и...

— О, прошу тебя, моя любовь! Откройся, — попросил Фредегунда.

Я повиновалась, плут разомкнул прелестные губы, обхватил ими жесткие волосы, украшающие мое чувствительное место, и, испив бальзама кипрейской богини, сказал:

— Вот так бы я щипал траву на волшебной поляне мадмуазель де Саранж, если бы оставались у меня силы поднять свое повергнутое тело...

Аврелия очнулась от сладкого забытья, уставилась на меня ласковым взором; потом поставила левую ногу на пол у алебастровой колонны, поднялась, от чего занавес небесного театра сразу же упал, и стремительно приблизилась ко мне:

— Comment, Drelesse![137] — начала она сердито и подняла меня. — Qui veut-on dire avec cette masquerade?..[138] В мужском платье — под моей кроватью?.. — И не говоря больше ни слова, даже не дав мне опомниться, она схватила колокольчик и принялась звонить.

Клементина, ее камеристка, которую я знал, появилась в дверях.

— Смотри-ка! Клемане! — воскликнула Аврелия. — Фредегунда сошла с ума.

С этими словами она взяла стул и велела Клементине меня на него уложить.

Клементина молча повиновалась. Ведьма схватила меня, словно охапку белья, и, прежде чем я успел сообразить, что произошло, я уже лежал с задранной рубашкой, как и был должен; Клементина держала меня крепко, будто я был петух, в последний раз прохрипевший «Gare a vous!»[139], а Аврелия так крепко прикладывала свою нежную руку к южным и северным полушариям моей сельской плоти, что я громко орал...

Во время этой экзекуции я дергался так резко, что мой пояс развязался, и красивые монеты рассыпались по ковру и скользкому полу.

— Что это, Фредегунда? — воскликнула Аврелия, увидев деньги. — Предательница! Ты сбежать хотела... видишь, Клементина, это испытание моей доброты!.. Бесстыдница! Убежать она хотела... предать меня! Ах! ты заслужила порки! — И тут же был повторен акт наказания, да такой жестокий, что мои бедные ягодицы разгорелись, будто ковкое железо в кузнице Вулкана[140]. — Клементина, продолжала Аврелия, — золотые забери себе, а эту плутовку отведи в зеленую комнату и лупи ее розгами, пока она не сознается, что задумала...

Клементина подняла меня и потащила за собой.

— Где Евгения? — (это была племянница Аврелии), спросила та вслед.

— Она должна быть в ванной, — отвечала Клементина.

Аврелия приказала Клементине надеть на меня белое неглиже Евгении, но прежде бросить в ванну[141], как только Евгения ее покинет; а с покаянием можно и подождать.