Сестра Харуна-ар-Рашида - [65]

— Сейида, надвигается беда! — вскрикнула служанка, поднимая голову. Ее глаза, не отрываясь, глядели в глаза Аббасы. — Надо бежать! Бежать сию же минуту!

— Не знаю, Атба, не знаю… Как только вернется Урджуан, пришли его ко мне.

— Подумай о детях, сейида! Умоляю, бежим без оглядки. Медлить нельзя!

— Не могу я! — ломая руки, простонала Аббаса. — Клянусь аллахом, не могу! Пошли скорохода к визирю. Пусть он решает. Я согласна на все. Ступай, я буду ждать на балконе.

Глава LVII НАКАЗАНИЕ

— Так вот почему она жаловалась на нездоровье и по нескольку месяцев подряд проводила вдали от Багдада! Вот какой у нее был отдых! — захлебываясь от гнева, кричал халиф, и взор его, устремленный на Урджуана, разил, словно молния. — Ах ты, шелудивый осел! Ты знал, что происходит, и ты молчал, скотина!

Евнух дрожал, как в ознобе.

— О эмир правоверных! — шептали его губы. — Ты приказал пропускать визиря, когда бы он ни пришел, днем или ночью.

Харун ар-Рашид заскрежетал зубами.

— Да, я приказывал пропускать его. Но разве я приказывал не сообщать мне, если визирь сделает что-то непозволительное? Молчишь, бесхвостая ворона? — Он повернулся к Масруру и коротко бросил: — Голову с плеч.

Палач только и ждал приказа. Он схватил Урджуана за кушак и с остервенением, будто это был его личный враг, потащил евнуха на плаху.

— Пощады! Ты обещал! Пощады! — завопил Урджуан и потянулся к халифу, но могучая рука Масрура швырнула его прямо на плаху.

Масрур резким движением занес саблю.

Когда-то евнух слышал, что эмир правоверных дарует жизнь лишь после трехкратной просьбы, и вскрикнул:

— Поща…

Окончить он не успел. Сабля со свистом рассекла воздух. Боясь, что халиф передумает, палач поспешил. Удар — и отсеченная голова скатилась на кожаную подстилку, оставляя на ней алые пятна.

Не взглянув на обезглавленного, тело которого еще дергалось, Харун ар-Рашид крикнул:

— Жена!

И вышел в соседнюю комнату. Возбуждение, вызванное видом всего происшедшего, словно омолодило его.

Зубейда сидела на широком ложе, жадно прислушиваясь к звукам, доносившимся из гостиной. При появлении супруга она шевельнулась, но с места не встала: он был в ее власти, на убийстве одного человека он не остановится.

Харун ар-Рашид сделал вид, будто не замечает нарушения этикета — сейчас не до этого, разберемся позднее! — и крикнул, сам удивляясь хрипоте своего голоса:

— Какова благодарность вольноотпущенника? Позор! Позор на весь мир!

Борода у него тряслась.

Зубейда нагнулась вперед и, как ни в чем не бывало, спросила:

— На что ты жалуешься, дорогой? Сам замешал похлебку, сам и расхлебывай! Кто разыскал этакого красавчика, по моде одетого, раздушенного Бармекида? Ты, мой дорогой, ты! Кто привел его к Аббасе, которая в то время еще не видела мужчины? Она хоть и была тоща, как смертный грех, но сестре халифа это прощается. Ах, куда девалась девичья честь! Я сгораю от стыда при одной только мысли… Ты сам, дорогой, поднес факел к сухой поленнице, а теперь еще удивляешься: откуда, мол, костер, что полыхает, обжигая нас адским пламенем?

— Долго ему не полыхать, я залью его кровью!

— Что-то не верится! — усмехнулась Зубейда, перебирая оборки парчового рукава. — Встретишь своего визиря и снова воспылаешь братской любовью. «Брат мой Джаафар! Брат мой Джаафар!» Тьфу, даже противно! Сколько раз так уж бывало!

Харун ар-Рашид понимал, что она права, хотя так говорить женщине и не подобало. Зубейда предупреждала его бессчетное число раз, но он не обращал на ее слова внимания, считал, что ею руководит женская зависть.

— Нет, больше не бывать этому! Прокляни меня аллах, слышишь, с этим кончено! — воскликнул он в ярости. — Но сейчас я думаю о другом — о том, как скрыть наш позор. Похоронить, чтоб никто не докопался. Все, кто знает об этом, погибнут, все, без исключения… — Он умолк и, подумав, что снова сказал слишком много (даже Зубейда не должна догадываться), поправился: — Я имел в виду слуг! Первый уже мертв, хоть я и обещал ему жизнь. Впрочем, мало ли какие обещания я даю! Ни один негодяи не покажет пальцем на мою сестру и визиря, — он снова запнулся («Никак я их выгораживаю? Э, пусть Зубейда думает что угодно! Недолго ей оставаться в неведенье…») и медленно процедил сквозь зубы: — Что такое человек? Бурдюк заблуждений и ошибок. Но довольно об этом, я устал.

Зубейда поняла, что он намерен уйти.

— Подожди, мой дорогой!

Халиф не ответил и стал прощаться. Она удержала его за руку.

— Ты хочешь знать, где сыновья Аббасы?

— Ах, у нее сыновья? Двое? Помнится, Урджуан сказал, что они находятся в городе пророка.

— Нет, мой дорогой, они здесь.

— В Багдаде?

— В полном твоем распоряжении.

— Спасибо тебе, жена моя и двоюродная сестра. Я буду об этом помнить. — Он повернулся и крикнул: — Эй, Масрур!

— Я здесь, мой господин!

Палач ворвался в комнату, словно вихрь, порожденный бурей.

— Что ты сегодня видел и слышал? — спросил Харун-ар-Рашид, применяя обычную в разговоре с Масруром условную фразу.

— Мой господин, я был слеп и глух! — ответил палач. Его ответ означал, что он понял своего хозяина и не проронит ни слова.

— Да благословит тебя аллах! Поехали!

Трясясь глухой ночью на муле, халиф не мог избавиться от неотвязных дум. Ему казалось, что все, чем он владел в мире — халифат, власть, богатства, — не утешит, не облегчит тяжести обрушившегося на его род позора. К чему то-нущему в море земные сокровища! Волны захлестывают, тьма сгущается, ему бы крохотный кусочек земли, чтобы спастись, передохнуть. Но тщетно! Под ногами бездна…