Серебряное блюдо - [8]

Его глаза —

Два зеркала для камня.

Не на покой несет он сердце.

Пусть устал.

Но отдыха не настал еще для ран и ссадин.

Идущий из песков, он обнимает сталь, —

Буравя и кроша, она устала за день.

Ни тени облачной. Не поля хлебный круг —

Ночная дымка гор простор заворожила.

Он заступ опустил, и пальцы смелых рук

Улыбкой светятся — а плачут только жилы.

И небо, бровь кривя, глядит из тьмы ночей;

В шатре, сминая боль, растет покой звериный.

Свеча —

Могучей всех божественных свечей! —

Над хлебом и письмом слезится стеарином.

*

— Мертва ты, а я все еще живу, мой брат.

Теперь над нами ночь, немая до безумья,

Еще силен я, брат, и сталь еще остра,

И об нее земля свои ломает зубья.

Усталая моя!

С восхода по закат

Ее горючий гнев я потрошу покорно.

Во сне моем она в моих руках — как ад.

И если б дни ее погасли, от когтей

Моей ослепшей страсти некуда ей деться.

Она к моей судьбе прикована, как тень.

Она моя дотла.

Я взял ее за сердце.

Не видеть мне богатств ее чудесный сплав.

Не знаю, в чем и где моя награда…

Счастливым я умру, однажды услыхав

«Вода!»

Среди сухого каменного ада.

Вино Пер. А. Пэнн

Сын янтарных ветвей, Лебеза-слововей,

Клялся тысячам и забывал.

Но смеется босая в нем дочь деревень,

Чьи ступни он, кипя, целовал.

И когда мудрецы, то хваля, то кляня,

Постигают в нем голую суть, —

Только память о ней провожает меня,

Как звезда неотступная в путь.

С первоздания бражного выкрика: пей!

Непроменна его нищета.

Я его протащу под полою к себе

И тобой разбужу, Хамутал[36].

   И притихший вдали от тебя, просыпаясь,

   Он взбурлит, проклиная твоих краснобаев.

Ведь в тебе одинокость вина. И, огнем,

На пирах где смысл и тепло.

Но ревнивое сердце безглазо и в нем,

Как Самсон[37] ослепленный врасплох.

Хамутал, Хамутал, ты росой залита

Твои пальцы — глазам моим песнь.

Дик твой стан, Хамутал, как мустанг, Хамутал,

И как молния в далях небес.

Наша радость в тоску облачила себя.

Где ты? глаз от крови не отвлечь.

О, явись! много храбрых, увидев тебя,

Упадут на свой собственный меч.

   Грусть вина неизменно верна. Мы же сами,

   Друг мой, блудом блудили, идя за глазами.

По нему наша страсть, измельчавшая в пыль.

Бьет единственно-вечной — тобой,

Он молчал и любил. Он касался и пил,

Как луну пьет осипший прибой.

Он приют нашей первой любви. И над ней

Он, почерточно схож, нависал,

Он наш праздник живой — бедных будней бедней, —

Он стираем рукой, как слеза.

И когда своей старой печалью залит,

Он коснется и вас, как моря, —

Знайте: это последний влюбленный земли

Провожает нас в путь — умирать.

   Ведь рука его в клятве, а наша — в измене,

   Но вовек его милости мы не изменим.

Не забудь, исколола тебя, как ножи,

Нашей спеси болтливая роль.

Строгой грусти полно лишь вино твое, жизнь,

Сквозь отрепья в нем виден король.

Не забудь его имени выжатый сок

И касанье струи огневой,

Его первая ласка — свобода высот,

Что незнаема нами живой.

В нас от ласки повторной струится, как ртуть,

Его царственно звонкий металл.

А последняя ласка несет темноту,

И забрезжит во тьме Хамутал.

   Мы в хаос многопалой рукою врастали,

   Но, как он, ее сердца, друзья, не касались.

Диалог Пер. М. Ялан-Штекелис

— Где ты, Михаль?[38] Я шорох слышу, скрип ворот.

О, если б миг один еще побыть с тобою.

Зажги свечу, жена, и выйди на порог,

Дай свет, чтоб тьма была бессильна надо мною.

   — О, Михаэль, открыта дверь перед тобой.

   Я на пороге жду, и свет навек со мной, без счастья,

   Пустынна ночь без слез, пустынна ночь

   Но светит свет, и нет меж нами тьмы ненастья.

— Где ты, Михаль? Я в хаос выброшен слепой.

Я там, где нет огня и нет земли и неба.

Я пал, сражен. Но я услышал голос твой.

И я ищу тебя, как голод ищет хлеба.

   — О, Михаэль, тела слепые сражены,

   Но взоры чрез огонь и прах напряжены.

   Мое лицо в твоих руках волной омыто,

   И сквозь нее земля и небо нам открыты.

— Где ты, Михаль? В руках судьбы мы — словно нож

Слепой в руках жестоких, с непонятной целью.

Вынь нож из сердца, и его ты уничтожь,

Когда ты будешь петь, Михаль, над колыбелью.

   — О, Михаэль, с тех пор, как стал меня ты звать —

   Во мне жена ликует, и горюет мать.

   Не меч сынов родит. Но иногда умели

   И меч, и нож вставать на стражу колыбели.

— Где ты, Михаль? Я утром в смертный бой пошел,

И я сказал тебе: «Пред вечером вернусь я».

С тех пор, Михаль, как будто целый век прошел.

А я к тебе лицом еще не повернулся.

   — О, Михаэль, ты в бой решающий пошел.

   И после всех его решений ты меня нашел.

   Гляди, любовь меж нами вся полна до края.

   Хранили мы ее, ни капли не роняя.

— Где ты, Михаль? Где ты приют себе нашла?

Лишь это мне скажи, и я, как прах, рассеюсь:

Ты в доме слез, иль в дом ты к жениху вошла?

И что твой голос так звенит, зовет к веселью?

   — О, Михаэль, приют себе уж я нашла.

   Не в доме слез я, к жениху я не вошла.

   Мой голос радостью звенит, поет ликуя, —

   Ведь рядом тут с тобою, под землей, лежу я.

Еврейский учитель (по поводу одной забастовки) Пер. Х. Райхман

Сионизм, ты сегодня вознесся высоко —

Учрежденья и фонды, куда ни гляди…

А вот помнишь ли ты, как тебя одиноко

Нес еврейский учитель на впалой груди?

Ты тогда и во сне не мечтал о «Г‘аснэ»[39],

О Г‘адассе[40], о «Нире»[41], о Керен-Г‘айсоде[42]