Серебряное блюдо - [7]

И, волнуясь, народ, спросит: «Кто вы?»

И хором

Скажут оба, в засохшей крови и пыли:

«Мы — то блюдо серебряное, на котором

Государство еврейское вам поднесли».

Скажут так и падут. Тень на лица их ляжет.

Остальное история, видно, доскажет…

Первая улыбка

Первая улыбка Пер. О. Файнгольд

Не призывай моля отчаяньем клятвой,

       не призывай меня обильем слов.

Стремясь к тебе, вхожу на твой порог

       со всех извилин всех моих дорог.

Усталый путь мой беден и тосклив.

       Не призывай меня обильем слов.

Затихнет все и сгинет все, и только ты

       да ночь еще живут.

Шумя толпится на пороге сердца суета.

А ночь — во всю. Гудят леса.

       Из труб дымится черным валом тьма.

Когда глаза твои останутся одни,

       бессоницей подчеркнутые синью,

И три струны, что в имени твоем, вдруг прозвенят,

       сметая пыль,

Скажи, скажи тиши, убийце слез,

       поведай грусти утомленной,

Что, помня все, к ним возвращаются опустошенными

       из города, созревшего в борьбе,

Чтоб раз, еще хотя бы раз обнять их.

Как велики мгновения конца!

       Гаси свечу. И свету нужен отдых.

Молчание развей. Плывут просторы.

       В безумной выси я вдыхаю воздух.

Ты! — Никогда еще не жил тобою я, Ты мое море!

       Соленый запах родины моей!

Как счастье бурное с обломанным крылом,

О, если бы пронзить меня могла ты памятью своей!

Ведь знал я, знал — ты ждешь меня,

       в тени кусая дрогнувшие губы.

Мне чудился твой шепот бредовой в пролетах улиц,

       в шумах городских.

И одинокий в праздничном чаду,

       не раз роняя голову на стол,

Я видел — ты выходишь из угла.

       Все разошлись. И в темноте осталась ты,

Чтоб заковать меня в прохладу своих рук.

Спокойные промчались годы под твоим окном.

В шкатулке позабыты серьги — память прошлых дней.

Твое лицо худое высечено из грусти.

Мелькнув мечтою предо мной,

       ты сберегла мне самый ценный дар —

Расплату за любовь, печали черствый хлеб

И луч улыбки первой, падающий ниц.

Летняя ночь Пер. Л. Гольдберг

Тишина в пространстве громче вихря,

И в глазах кошачьих блеск ножа.

Ночь! Как много ночи! Звезды тихо,

Точно в яслях, на небе лежат.

Время ширится. Часам дышать привольно.

И роса, как встреча, взор заволокла.

На панель поверг фонарь ночных невольников,

Потрясая золотом жезла.

Ветер тих, взволнован, легким всадником

Прискакал, и, растрепав кусты,

Льнет к зеленой злобе палисадников,

Клад клубится в пене темноты.

Дальше, дальше ввысь уходит город

С позолотой глаз. Урча, без слов,

Испаряют камни гнев и голод

Башен, крыш и куполов.

Рассвет после бури Пер. Л. Гольдберг

Разбит, прибит,

Базар, хромая, встал

С разгромленных телег, с сугробов сена,

Очнувшись,

Циферблат на башне сосчитал

Свои часы

Последние до смены.

Но пахнет улица

Еще дождем,

И памятник, сияя

Мокрыми глазами,

С моста глядится в водоем.

И дышит дерево —

И дышит пламенем рассветного расцвета,

И именем

       грозы,

              громов

                     и лета.

Оливковое дерево Пер. А. Пэнн

Лето царило

Семьдесят лет.

Солнце — яда и мести прибой.

Только он — оливняк, безмолвный аскет —

Стойко выдержал огненный бой.

Родина,

Его клятва свята! Будни сочные с ним

Груза звезд и луны не грузили.

Только бедность его, словно «Шир га’Ширим»,

Сердце скал твоих насквозь пронзила.

Или, может быть, волей небесных высот

Он слезой наделен, распаленной в огне,

Чтоб над книгой твоей, как сухой счетовод,

Одиноко итожить гнев.

Когда горы твои жаждут смерти и в них

Молит блеянье стад о дожде на лугах,

Он твой страж крепостной,

Твой пустынник-жених,

Твоя жизнь в его цепких руках.

Ослепленный закатом, под вечер лицо

Твое ищет он — где ты?!..

В огне его жил и корней обручальным кольцом

Твой плач сохранен на дне.

От него даже ад в испуге бежит,

Зря растратив жару…

Если гложет

Грудь камней хоть один корешок, чтобы жить, —

Сердце гор никогда умереть не сможет!..

Огненный бастион (Из одноименного цикла стихов) Пер. А. Пэнн

Дымится и хрипит старинный гнев земли,

И местью бредит он, как раб в неволе…

Земля —

Она твоя в крови проклятий и молитв,

Она в глазах твоих осела белой солью.

Древней любви и слов ее прожженный прах,

А жажда

Первых лоз и струй вина древнее.

И человек во сне, и дерево в корнях —

Заложники ее. Всегда при ней и с нею.

Терзай ее металлом заступов —

Она

Щетинится щитами огненно и сухо.

И потом рук своих расплачешься ты под

ее неслышащим, окаменевшим ухом.

Но лишь растаял звук —

То видишь, горы спят,

Не отступив.

Сильны.

Ни дрожи, ни ответа.

И над тобой, жесток, незыблем и распят,

Сияет дикий ад голубизны и света!..

*

Разгул огня.

Земли коричневая медь.

В утробе пламенной и сера руда.

Не тронь рукой пылающую смерть —

Она и недоступна и горда.

У ног твоих она распластана, как даль

Допамятных времен, костьми и сердцем разом.

Ты дорог ей, как мысль последняя, когда

В погроме солнечном себя лишился разум.

Охотник-день —

Дикарь песчано-голубой —

Хоронит в ней тела зарезанных закатов.

Звездой далекою завещаны ей бой

И эхо ужасов, пережитых когда-то.

Гром — крик ее родов — грохочет.

Самка-мать

Зверенышей своих спасает, хвост развеяв…

Огнем

Целованы уста, дерзнувшие назвать

Вот эту землю родиной своею!..

*

Лишь небо и шатер. Вдвоем они весь век.

Дорога к ним горит, зажатая песками.

Во тьме к порогу их приходит человек,