Серебряное блюдо - [10]

И горланят протесты: их программа — другая!

Радикальные детки из отрядика Узи

Видят цель своей жизни в «Двународном Союзе»[51].

— «Вечный срам ренегатам!» — воют воины Ципы.

Что поделаешь! Разные у детишек принципы.

И нередко младенчики, что сосут точки-зрения,

Подкрепляют и камушком свои веские мнения.

Нам же, нашем сердцу, слаще всяких конфеток

То отрадное зрелище столь сознательных деток.

Их знамена — не шутки;

Все в цветных униформах;

В наше время малютки

Тут растут на платформах.

Мальчик — робот! Орудье! Граммофон! Попугай!

Знай свой диск

И свой писк —

И шагай!

Так идут малыши, что безвременно скисли.

Во главе их Всезнайка, светоч духа и мысли;

Он в коротких штанах, но язык его — длинный;

И цитаты и лозунги так и льются лавиной,

Это — вождь детворы, пастырь юного стада,

     Политрук всего детского сада!

Он так тверд, он так горд! Непреложно уверясь,

Изрекает он истины; а их критика — ересь!

И уста, на которых еще со вчера

Молоко не обсохло, горланит «ура!»

И никто не осмелится (хоть и хочется часто)

Взять всезнайку за шиворот и сказать ему «баста!».

На него нет управы! И игра продолжается.

Руководство свистит — и отряд отправляется.

На простом языке (позабытом у всех)

Имя этому зрелищу — безобразье и грех.

Но у нас, прости Бог, это тоже,

Называют «движением

                    молодежи»!

«Ган-Меир» в Тель-Авиве Пер. Х. Райхман

Если время летучее вдруг

     Нам не скажет: «пора в усыпалку!» —

Мы еще прогуляемся, друг,

     В «Ган-Меир»[52], опираясь на палку,

Вкруг деревьев там будут парить

     Все болтливые ласточки города.

Ох, и «все наши кости начнут говорить» —

     А им в такт закачаются бороды.

Кости будут кряхтеть — ну, и пусть!

     Пусть вздыхают, что старость — не радость;

Но, по правде, хоть есть в ней и грусть,

     Есть зато и немалая сладость.

Шум деревьев услышим вокруг.

     Ты их помнишь, конечно? Еще бы!

Мы их знали малышками, друг,

     А теперь они все — «небоскребы».

Нет, мы знали их раньше еще:

     Как проект, как параграф бюджета;

Препирались о нем горячо

     Главари городского совета.

А теперь… Но ведь фокус-то прост!

     Все, мой друг, объясняется временем;

Те же годы, что дали им рост, —

     Нас с тобою согнули под бременем.

Мы присядем, коллега старик,

     На скамье — она наша ровесница,

А у ног наших птичка прыг-прыг —

     Городская весенняя вестница.

И она ведь часть плана была —

     А теперь уже скачет живая…

Этот пункт целиком привела

     В исполнение власть городская.

А плакатик: «не рвать», «не топтать»

     Нам внезапно напомнит: мы были

Вечно заняты, друг — и сорвать

     Для себя по цветочку забыли.

Многих дев, что в свою череду

     Здесь гуляли с юнцами под-ручки,

Вновь увидим в тот вечер в саду:

     За вязаньем чулочка для внучки.

Новый девичий выпуск займет

     Место бабушек в пляске весенней…

Здесь с саду, что растет и растет,

     Можно видеть и рост поколений.

А кругом разрастется, как сад,

     Этот город, немалый и ныне:

И тогда обратится он в град,

     Где Яркон будет течь посредине.

И, читая всю быль наизусть,

     Улыбнемся, припомнивши младость,

Но, хоть будет в улыбке той грусть,

     Будет, друг, и немалая сладость.

Прикорнем мы на пару минут,

     Головою склонившись к колену…

И детишки с улыбкой шепнут:

     «Ишь, как спят себе, старые хрены»!

Песни казней египетских [53] Пер. И. Орен

I. По дороге Но-Амон

1

Но-Амон[54], с лязгом петель железных

Сорвались ворота твои прочь.

И египетских казней бездна

Разверзлась карать тебя в ночь.

Но Амон, до звездного свода

Взвился первый крик беглеца;

И живой, не дойдя до входа,

Превратился вдруг в мертвеца.

Возопил царский град от боли,

Дрогнул город со всех сторон —

От дворцов до крупицы соли,

От лохмотьев и до корон.

Средь поверий, легенд, преданий

Блещет сказ твой тьмой огоньков.

Как пожар недоступно дальний,

Ты горишь сквозь туман веков.

И как память грехов и кары

В одеянии кровавом, как рок, —

Ты стоишь, никогда не состарясь,

На распутье людских дорог.

2

Ты — курган в память злых нашествий

И набегов буйных племен.

Города, пораженные бедствием, —

Ты им зеркало всех времен.

Ты курган в память сонмищ чумных,

Что, разбив на межах лагеря,

Как шуты на арене шумной,

Воздаянье, играя, творят,

Чтоб узрел мир владык измены,

Ложь толпы чтоб увидел он.

Оттого горят его стены

Твоим пламенем, Но-Амон.

И сечет тебя стая пророков

Розгой режущей, словно сталь,

Чтоб добавить ко злым карам рока

Речь гнусавую про мораль.

Орды черни с совестью черной,

Задыхаясь, бегут свалить

Всю вину на царя и придворных,

Чтобы руки свои умыть.

И когда раскатался громом

Несуразных знамений удар

И горел, словно стог соломы,

Твердых истин яркий пожар,

Пепел твой чрез века забвенья

На ветру, словно стая птиц,

Вьется, слившись во тьме поколений,

С пеплом всех погибших столиц.

3

На тебя, как из норки мышьей,

Смотрит робкая песнь без лица,

Чуя воду, огонь и слыша

Плач о первенце, плач отца.

Но-Амон, ты окутан мглою.

В ней отец с трупом сына у ног.

Плач отцовский сорву я рукою,

Как с могилы бессмертный цветок.

Хоть зачах цветок неуемный,

Но горит он еще сильней.

Все погибшие ночью темной

Его кровью зажгли своей.

Ибо праведен меч Божьей воли,

Но, пройдя кровавой стезей,

Насыщает он след свой, как солью,