Семейное дело - [238]

Ей понравилось, что гость пришел с цветами для нее и в прихожей поцеловал руку — вполне порядочный человек. И то, что держался свободно, будто сто раз до этого бывал здесь, тоже понравилось. И то, что не стал курить в комнате, а вышел на балкон — тоже… Ильин вышел за ним, и Надежда услышала:

— Пейзажик у тебя, правда, уныленький. Как у нас в Купчине. Ко мне как-то пришел один писатель, поглядел в окошко и сказал: «В таких районах не могут рождаться поэты».

— А я думал, у тебя окна выходят на Медного всадника или, в худшем случае, на Казанский собор!

— Зато у нас, если подняться на девятый этаж, — сказала Надежда, — можно увидеть трубы его цеха. Он каждый выходной поднимается и на дым смотрит… Определяет, как его печи работают!

— Куда лучше Медного всадника! — подтвердил Колька и деловито спросил Надежду: — На лифте поднимается или пешком, для прогулки?

Нет, этот галантный Колька определенно понравился Надежде. И за столом рассказывал всякие смешные истории из медицинской жизни, и жалел, что не познакомился с младшим Ильиным, который пропал куда-то с утра, и звал всех к себе в Ленинград, в «Купчино-де-Жанейро». Когда Ильин сказал, что сразу после праздников поедет в Ленинград, Колька потребовал: никаких гостиниц! Остановишься у меня. И чтоб никаких возражений!

Вечером Ильин пошел провожать его на вокзал.

Уже в вагоне, в пустом купе, Колька вдруг спросил Ильина:

— Слушай, старик, только честно: ты счастливый человек? Я понимаю, что это школьный вопрос, но другого люди пока не изобрели.

Ильин улыбнулся и промолчал.

— Ну, не так, спрошу иначе, — сказал Колька. — Каждый человек к нашим годам должен в чем-то выразиться. В работе, в творчестве, в детях, в любви… Не понимаешь?

— Почему же? — пожал плечами Ильин. — Я, говоря твоим языком, выразился. И в работе, и в сыне, и…

Он запнулся. Колька, чуть нагнувшись, положил свою руку на его колено.

— Я знаю, — сказал он. — Мне Ольга рассказывала, что ты не просто работаешь, а вкалываешь с утра до вечера. Это еще не значит — выразиться в работе, от которой валишься с ног и к пятидесяти годам хватаешь инфаркт. Не обманываешь ли ты себя, Сережа? Извини, это не мое, конечно, дело, но мне показалось… Мне показалось, что работой ты спасаешься от собственного дома и от…

Он не договорил, но все было понятно и так. Он хотел сказать: «От жены, от Надежды», — и Ильин подумал: что мог заметить сегодня Колька? Его самого удивило, как была весела и ласкова с гостем Надежда, он давным-давно не видал ее такой. Или эти слова — после разговора с Ольгой? Но, конечно, Николай сейчас не прав.

— Ты не представляешь себе, что значит современное производство, — сказал он, — особенно цех, от работы которого зависит работа такого огромного завода, как наш ЗГТ. Малейший перебой с металлом — и начинают трещать графики практически всех цехов. И что значит руководить таким цехом, как литейный, тоже не представляешь. Я бы с удовольствием отрабатывал свои восемь часов, а потом лежал бы себе на диванчике и глядел «А ну-ка, девушки» или читал «Иностранную литературу». Но пока это для меня даже не мечта, Колька! По утрам я иду на завод и заранее знаю, что меня там не ждет ничего хорошего. Так что моя жена здесь ни при чем, — закончил он уже с усмешкой.

Колька был по-прежнему задумчив. У них было время поговорить, и, казалось, Колька обдумывает то, что он хотел бы сказать открыто, но вот приходится искать какие-то полунамеки, полувопросы-полуутверждения.

— Мы много говорили с Ольгой о тебе, — сказал он.

— Мы совсем мало говорили с тобой об Ольге, — сказал Ильин.

— Ты знаешь, по-моему, она почти святая.

— Просто нормальный хороший человек. Не всех хороших, добрых людей надо записывать в святые. Тем более с этой оговоркой — «почти».

Колька покачал головой. Сейчас он вовсе не был похож ни на того гопника, который тащил всех пить коньяк на чердаке и потом свистел в два пальца, останавливая такси, ни на того интеллигента с цветочками и шутливыми рассказами, который еще час назад сидел за столом у Ильиных. Это был какой-то третий Колька, чем-то удрученный или пораженный, — Ильин пока еще не мог понять, что с ним происходило.

Вокзальный диктор передал, что до отправления поезда осталось пять минут, а в купе никто не заходил и не мешал им.

— И все-таки ты не ответил на мой вопрос, ну, да это, в конце концов, не так важно, — сказал Колька. — В Ленинграде, надеюсь, договорим.

Он был просто грустен и прощался с Ильиным тоже с этой заметной, неприкрытой грустью, хотя через две недели они увидятся снова.

— А вот Князю Потемкину можно позавидовать, — улыбнулся он. — Как у него все просто и ясно! Обязательно съездим к Князю в его потемкинскую деревню, а?

Потом Ильин стоял на платформе, а Колька — в тамбуре позади проводницы и оба молчали, словно стесняясь присутствия постороннего человека. Ильин сказал девчонке-проводнице:

— Знаете, это очень известный ученый, врач.

— Ну, прямо! — ответила она, мельком взглянув на Кольку.

— Вы пожалуйста, никого не поселяйте к нему. Ученый храпит так, что пассажиры не спят в двух соседних вагонах. Это у него с детства. Так и называется — болезнь Муравьева, не слыхали? Совершенно неизлечима!